Вечная полночь - Джерри Стал

— Угу-гу, — произнес доктор, — угу-гу… теперь глаза.

Он не проверял меня с лампой, даже не перегнулся через заваленный бумагами стол. Насколько я понял, он просто хотел проверить, умею ли я поднимать веки. «Угу-гу, — произнес он снова, — проверим сердце».

Я сказал ему, что с сердцем, вернее с тем, что от него осталось, все в порядке. Но моя нервная попытка пошутить прошла мимо него. Нервный юмор не скрасит ему день.

— Головокружение? Обмороки? Кровь в стуле?

Я дал ему ответы, а он вернул мне анкету со своими пометками внизу и велел оставить все у Кармен, впустившей меня служащей. «Она проверит вас на туберкулез, — пробормотал он, — сейчас туберкулез ходит». И вернулся к очередному листочку из бесконечной кипы перед ним.

Вот и все: ни советов, ни задушевной беседы, участия не больше, чем в беседе со сборщиком денег на платной автостраде. «Мы посадим вас на трехнедельную детоксикацию, — сообщил он, когда я открыл дверь. — Начнете с восьмидесяти миллиграмм. Попросите Кармен позвать следующего».

Вернулся к Кармен, которая уколола меня во внутреннюю сторону запястья — от теста осталась отметина, похожая на змеиный укус — и изложила правила клиники, словно скучающая официантка, перечисляющая фирменные блюда дня: время с пяти до девяти или с двух до шести, семь дней в неделю, начав процедуры, прекратить вы их не можете, солнечные очки на приеме нельзя, анализы мочи по требованию, три употребления — и вы вылетаете, оплата по дням, неделям или вперед за весь цикл… «Присядьте, Джульетта позовет вас на первый укол».

Прочь. Я снова занимаю свое место в приемной среди совершенно новой кучки жертв чего покрепче. По иронии судьбы, опоздавшие — мы вели беседу после восьми — выглядели в меньшей степени уголовниками, чем примчавшаяся с петухами толпа. Фактически они были неотличимы от типичных сереньких Джейн и Джо, намеревающихся стукнуть по часам. Здесь я открыл один из наименее известных, совершенно неожиданных секретов Высшей Лиги Торчков: джанки — пташки ранние. В отличие от большинства пташек, они должны успеть заморить червячка, прежде чем червячок заморит их.

Когда я, наконец, услышал свое неправильно произнесенное имя от непомерно массивной девицы за проволочной решеткой, несомненно Джульетты, я вовсю размечтался, что вот-вот соберусь и устрою пробуждение, дабы преодолеть себя. Случайно или по злому умыслу голос из-за проволоки пропел: «Мистер Сталь? Мистер Джеральд Сталь?»

Я отлип от своего костедробильного сиденья. Вместо священной чаши мне вручили бумажный стаканчик. Кровь Христова была оранжевая, как солнечный свет, и теплая, как моча.

В считанные мгновения перед вживлением фашистского сока меня одолели размышления задним числом. (Стал бы Эйхман кудахтать из могилы?) Но как только я проглотил свой глоток, я осознал, что вступил на свой путь.

Метадон повел меня, лишь когда я оказался на полпути к дому. Сандра пришла, когда я уже находился там. Не столько на диване, сколько как его часть. Чтобы там ни было в этом бумажном стаканчике, оно превратило меня в мебель. Весь день наша кошка Джеки просто садилась мне на ноги и пристально смотрела на меня. В какой-то момент она просто поднялась и стала кусать меня за штанины.

Сандра наверняка удивилась, увидев, что альтернативой ее резвому мужу на игле стал муж, превратившейся в зомби от, как предполагалось, лечения. Но она не потрудилась мне об этом сообщить. Она устроилась у телефона сделать несколько звонков. А я в это время продолжал держаться за подушки, такие же подвижные, как я сам.

На следующем рассвете я снова ушел. Никто до меня не докапывался, я ни с кем не заговаривал; а на День Третий одна Chiquita[35] со взбитыми волосами и выщипанными бровями бросила на меня взгляд, вопрошавший «ты настоящий мужик?», пока я возвращался в свой Coupe de Ville. Разумеется, я к таковым не относился, но точно был в состоянии оценить возможность приобщения.

Как-то я попытался писать, затем вырубился и очнулся, обнаружив, что так и сижу с карандашом в руке, неподвижно, как подпорка для декорации, и у меня настолько свело затылок и поясницу, что лишь тот факт, что мертвецы не ощущают трупного окоченения, не дал мне завопить от боли.

Просто не желая провести двадцать один день на метадоне, я совершил поступок, который испортит мне дальнейшую жизнь. Я почти закончил трехнедельную детоксикацию.

Начиная с Дня Первого, я видел, как кучки крепких клиентов шушукаются на больничной парковке. Даже не работая в Агенстве по борьбе с наркотиками, легко догадаться, что они не бейсбольными карточками меняются. Как бы меня к ним ни тянуло, у меня хватало мозгов не подходить и не проситься в игру. В основном я держал рот на замке. Кидал понты. Никто ко мне не цеплялся, но на крекеры с сыром все же не звали.

Но вот однажды, в хмурые семь утра, когда я готовился включить зажигание и вырулить на дорогу, я случайно обернулся и встретил видение из ада, улыбающееся чудовище, маячившее в окне у пассажирского кресла.

«Здорово, братан», — сказало ухмыляющееся чудовище, прижавшись лицом к стеклу. Бессознательно я включил автоматическое запирание. От первого взгляда мельком на него мне в кровь выбросило ведро адреналина. Чересчур крупный череп, широкий кроманьонский лоб и выступающая челюсть, как у умственно отсталого гиганта на фото Диан Арбус. На лице основное место занимало малиново-красное родимое пятно, начинавшееся от линии волос над правым глазом, спускавшееся рядом с носом по щеке со шрамом от ножа, сужавшееся у набитой зелеными тюремным чернилами татуировке АРИЙСКОЕ БРАТСТВО и скрывающееся под футболкой. Шестнадцать лет на зоне и двенадцать на метадоне придали этой белой коже такую бледность, что то красное пятно смотрелось рождественским символом.

Не знаю, какого черта от меня хотел этот дегенерат. Но я видел его здесь раньше и не хотел рисковать и отдавить ему пальцы на ногах, чтобы завтра вернуться и столкнуться с непонятным гневом, который он сочтет нужным проявить, когда я встану за своим дозняком.

— Звать Гас… Большой Гас, — сказал он, просовывая в окно ладонь размером с блюдо для пирога. — Мои ребята зовут меня Джи.

Я выключил зажигание и пожал руку:

— Я Джерри.

— Знаю. У меня там баба, — он подмигнул. — Знаешь, что?

Он картинно уставился перед собой на компашку черных джанки, сидящих на корточках у забора парковки, потом снова повернул ко мне свою массивную рожу:

— Знаешь, что? Я лучше буду продавать своим. После ебаных ниггеров деньги воняют. Я кладу их в карман и весь день обречен нюхать ниггерский вонизм. Такая ниггерская вонь шмотки прожигает.

Я согласился. Ведь нечто, похожее на ниггерский вонизм, происходило и со мной. Ведь мы с ним были из одного теста сделаны. За это я не любил себя. Но когда сползешь за определенную отметку в жизни, отвращение к себе дается легко. Не сложнее, чем дыхание. Мне совсем не светило встать и выдать неожиданному брату ответ настоящего мужика. Чем ближе он вырисовывался, тем отчетливее я видел потускневшую горящую свастику, вытатуированную у него на предплечье.

Ладонь Большого Джи скользнула в его варенки. Достала пузырек с лекарством. Он потряс ею, словно приглашая меня посмотреть, потом резко отдернул, когда я потянулся. Его смех прозвучал металлическим скрежетом.

— Интересуешься? — он зажал кулак, помахав им у моего лица.

— Видимо, — ответил я, запинаясь. Часть меня, наверно, желала не поддаваться, но я знал, что любое сопротивление бессмысленно. Лицом к лицу с этим шустриком мне просто хотелось сказать правильные слова.

— Видимо? Фраер хренов! Видимо, блин. Ты хоть знаешь, че там? — он рявкнул еще громче. — Ты знаешь, че там?

У Джи было невозможно отличить дружеский жест от наезда. Разговор, даже под отупляющим воздействием метадона, выжимал все силы.

— Зацени, деточка, — он отвернул одной рукой крышку, вытряс пару пилюль и сунул их мне под нос. Они были маленькие, как раньше таблетки сахарина.

— Знаешь, на что ты смотришь? Ты смотришь на лучший в мире наркотик. Дилаудид, чувак. На улице его больше взять нереально. Два на пятнадцать. Ей-богу — найдешь дешевле, скажи мне, и я откожерыжу этому пидорасу яйца. Сколько возьмешь?

К счастью, я был при деньгах. Я взял бы их, даже окажись они сахарином. Что-то в этом накачанном, отъехавшем наци с электрическими зрачками не терпело неясностей, динамы и заднего хода.

— Давай четыре, — сказал я. Изо всех сил сохраняя невозмутимость. Только стал вынимать из штанов наличность, как та же ладонь с колесами сжалась и жестко опустилась мне на плечо.

— Не здесь, чувак. Не здесь. Давно не палился? Вокруг же пасут!

То, что он тут встал и последние пять минут размахивает передо мной медикаментами, выдаваемыми по тройному рецепту и находящимися под федеральным контролем, типа, не считается. Я один тут лох. И я извинился.