Разгадай мою смерть - Розамунд Лаптон

— Выходим.

По-прежнему не слыша твоего голоса, я твердо сказала себе, что красота еще не делает из мужчины убийцу и причина моей неприязни в другом: такой красавец, даже будь он холостяком, и не посмотрел бы в мою сторону, отверг бы меня, сам того не сознавая. Если честно, только поэтому я и отнеслась к доктору Сондерсу с подозрением. Я лишь простерла свою обычную настороженность на другой, более глубокий уровень.

Когда мы пришли в больничный морг, я все еще думала не о Ксавье, а о том, как отыскать твоего убийцу.

Доктор Сондерс привел меня в комнату, предназначенную для прощания с усопшими. У дверей он спросил, нужно ли его присутствие. Я не задумываясь ответила отказом.

Я вошла. Обстановка комнаты была хорошо продумана и выполнена со вкусом, напоминая гостиную: на окнах — шторы с набивным рисунком, на полу — толстый ковер и вазы с цветами (искусственными, но дорогими, из шелка). Я пытаюсь убедить тебя в том, что комната показалась мне милой, но нет, не стану обманывать. Эта гостиная для мертвых гостей была ужасна. На одном участке ковра ворс почти вытерся — возле самой двери, там, где неподвижно стояла я и точно так же застывали почти все приходившие сюда люди. Войдя сюда, они сгибались под тяжестью горя и не желали подходить к любимому, близкому человеку, так как знали: приблизившись, они окончательно осознают, что его, любимого и близкого, здесь уже нет.

Я подошла к нему. Взяла на руки и завернула в голубое кашемировое одеяльце, которое ты для него купила. Прижала к груди.

У меня нет слов.

Мистер Райт выслушал мой рассказ о Ксавье с участливым вниманием, не перебивая и терпеливо дожидаясь окончания пауз. Должно быть, это он дал мне бумажный платочек, который я сейчас держу в руке, уже насквозь мокрый.

— И после этого вы отказались от намерения кремировать Тесс? — спрашивает он.

— Да.

Во вчерашней газете какой-то журналист предположил, что мы «не разрешили кремировать тело, чтобы не уничтожить улики». Однако причина в другом.

Я провела с Ксавье около трех часов. Держа его на руках, я поняла, что холодный горный воздух не подходит для малыша и, следовательно, для тебя как для его матери — тоже. Когда я наконец вышла из комнаты для прощаний, то сразу же позвонила отцу Питеру.

— Можно похоронить его на груди у Тесс? — спросила я, ожидая услышать, что это невозможно.

— Конечно, можно. Там ему будет лучше всего, — ответил отец Питер.

Мистер Райт не любопытствует, почему я предпочла обычные похороны кремации, и я благодарна ему за это. Я продолжаю свой рассказ, стараясь не поддаваться эмоциям, но мне мешает ком в горле.

— Затем я вернулась на пост старшей акушерки, рассчитывая поговорить с врачом, который принимал роды, но выяснилось, что она не нашла медицинскую карту Тесс и потому не могла назвать конкретную фамилию. Акушерка предложила мне прийти во вторник, сказав, что к этому времени обязательно найдет записи.

— Беатрис?

Я вскакиваю из-за стола.

Едва успеваю добежать до туалета и сгибаюсь в приступе страшной, неконтролируемой рвоты. Меня колотит крупная дрожь. Чья-то молодая секретарша заглядывает в дверь и тут же испуганно ее закрывает. Я лежу на холодном кафельном полу, пытаясь подчинить непослушное тело.

Заходит мистер Райт. Он аккуратно берет меня под мышки и помогает подняться. Он придерживает меня за плечи, а я вдруг понимаю, что мне нравится ощущать заботу и даже не отеческое, а просто сердечное к себе отношение. Странно, что я не догадывалась об этом раньше и отвергала доброту еще до того, как ее успевали выразить.

Руки и ноги наконец перестают трястись.

— Беатрис, вам лучше пойти домой.

— Но мы же еще не закончили…

— Давайте продолжим завтра с утра, если позволит ваше самочувствие, договорились?

— Хорошо.

Мистер Райт намерен вызвать такси или хотя бы проводить меня до метро, но я вежливо отклоняю его предложение. Мне просто нужно на воздух, говорю я, и он не настаивает.

Я хочу побыть наедине со своими мыслями, и все они о Ксавье. Я полюбила его с той самой секунды, когда взяла на руки, — полюбила как маленького человечка, а не только твоего сына.

На улице я запрокидываю голову к бледно-голубому небу, чтобы не дать пролиться слезам. Я вспоминаю твое письмо про Ксавье — в этой истории оно еще не звучало. Я думаю о том, как ты брела из больницы домой под холодным проливным дождем, как смотрела в черную безжалостную вышину. Представляю, как ты кричала: «Верните его мне!» — а ответом была тишина.

Я думаю о том, как ты набирала номер моего телефона.

Глава 11

Суббота

Выходной день, половина девятого утра, улицы практически безлюдны. В здании, где расположены офисы уголовного суда, тоже пусто. Единственная живая душа — администратор за стойкой, по случаю субботы одетая менее строго. В лифте никого. Я поднимаюсь на третий этаж. Миссис Влюбленная Секретарша сегодня не работает, поэтому я сразу прохожу через приемную в кабинет мистера Райта. Он уже приготовил для меня кофе и минералку.

— Уверены, что сможете давать показания? — осторожно интересуется мистер Райт.

— Да, конечно. Сегодня я прекрасно себя чувствую.

Он включает диктофон, пленка начинает тихонько жужжать. Мистер Райт с беспокойством смотрит на меня. Наверное, со вчерашнего дня он видит во мне гораздо более хрупкого человека, чем ему казалось раньше.

— Если не возражаете, начнем с протокола вскрытия. Вы попросили копию.

— Верно. Спустя два дня мне прислали ее по почте.

Перед мистером Райтом лежит еще один экземпляр протокола, отдельные строчки выделены желтым маркером. Я знаю, какие именно, и сейчас приведу их, но сперва процитирую фразу, не отмеченную желтым в тексте, но особо запечатлевшуюся в моей памяти. В самом начале протокола патологоанатом «душой и совестью» клянется говорить правду. Твое тело подверглось не отвлеченному научному анализу; к нему отнеслись по-человечески.

Я, Розмари Дидкотт, бакалавр медицины, свидетельствую душой и совестью, что тридцатого января две тысячи десятого года в морге госпиталя «Челси и Вестминстер» в присутствии коронера, мистера Пола Льюис-Стивенса, я произвела вскрытие трупа Тесс Хемминг, проживавшей по адресу: Чепстоу-роуд, дом № 35, Лондон, — о чем составлен нижеприведенный протокол. Труп опознан, личные данные предоставлены сержантом уголовной полиции детективом Финборо.

На вскрытие доставлен труп женщины европеоидной расы, белой, худощавого сложения, длина тела — сто семьдесят сантиметров, возраст — двадцать один год. Присутствуют признаки естественных родов, прошедших за двое суток до момента смерти.

На правом колене и локте правой руки обнаружены старые шрамы, относящиеся к детскому периоду.

На запястье и предплечье правой руки обнаружен свежий разрез длиной десять сантиметров и глубиной четыре сантиметра, вызвавший рассечение межкостных мышц и повреждение лучевой артерии. На запястье и предплечье левой руки обнаружен разрез меньшего размера, длиной пять сантиметров и глубиной два сантиметра, а также более крупный разрез длиной шесть сантиметров и глубиной четыре сантиметра, который послужил причиной повреждения локтевой артерии. Исходя из характера повреждений, имею основания утверждать, что раны нанесены разделочным ножом, найденным рядом с трупом.

Иных повреждений, как то открытых или закрытых ран, ссадин или гематом не обнаружено.

Признаки недавних половых контактов отсутствуют.

Взятые образцы крови и тканей направлены для лабораторного анализа.

Смерть молодой женщины наступила предположительно за шесть суток до вскрытия, двадцать третьего января.

По результатам вскрытия я пришла к заключению, что смерть наступила вследствие массивной кровопотери, вызванной повреждениями артерий на запястьях и предплечьях рук.

Я читала этот документ снова и снова, сотню раз, но словосочетание «разделочный нож» остается таким же чудовищным, как при первом прочтении, а марка «Сабатье», которая могла бы чуть-чуть замаскировать этот ужас, не упоминалась.

— Результаты лабораторного анализа прилагались? — уточняет мистер Райт. (Он имеет в виду анализы крови и образцов кожи, сделанные отдельно, уже после вскрытия.)

— Да, в конце протокола. На листе значилась свежая дата, то есть их отправили мне сразу по готовности. Правда, я ничего не поняла. Там все было написано сложным научным языком, так что непрофессионал не сумел бы разобраться. К счастью, у меня есть приятельница-медик.

— Кристина Сеттл?

— Да.