Кукла и комедиант - Висвалд Лам

Но слышу я совсем другое. Я понимаю, что Придис по каким-то там причинам многое от меня скрыл, а Клигису и в голову это не приходит. Мы нарушили лесной покой, и зеленая чащоба уже не хочет успокаиваться: там скрываются люди с оружием; наверное, есть и такие, кто их поддерживает и кормит, без этого сколько можно продержаться под еловыми ветками. Клигису, как человеку, известному поддержкой красных партизан, доверяли, и все равно как-то ночью усадьбу окружили возглавляемые Густом истребители. В волости нападали на советских активистов, стреляли в парторга, где-то что-то горело, где-то дотлевало. Покоя не было нигде, и в «Клигисах» тоже. В тот же день я сбежал оттуда — здесь казалось опаснее, чем на забитом машинами шоссе. Лелле еще осталась на несколько дней, я один сел на велосипед.

На полдороге между «Клигисами» и Виесите, где чаща тесно сжимает дорогу, словно подавая руки поверх нее, я увидел идущего навстречу долговязого парня с автоматом на шее. Я тут же узнал Талиса. Похоже было, что он в любой миг может открыть огонь, но у меня почему-то возникла уверенность, что он этого не сделает. Будь дорожка пошире, я бы поехал дальше, а тут пришлось придержать.

— Наконец-то удалось тебя поймать, — сказал Талис.

Значит, он знал обо мне, глаза его как будто были все такие же лихие и наглые. Одет он был по-деревенски и ничем не отличался от любого рабочего нашей дистанции. Оружие ему даже не шло.

— Необычная встреча, — продолжал Талис после минутного ожидания.

— В каком смысле необычная?

— А в том, что мы поменялись ролями.

Я пожал плечами.

— Мне так не кажется. Как в первый, так и во второй раз ты с оружием, я без оружия, так что ты можешь стрелять без риска.

Тьфу, дьявол! И что он так таращит свои дурацкие глаза!

— На моей стороне тогда был закон, — это прозвучало почти как оправдание.

— Ты признаешь только стрельбу по закону?

— Хватит тебе ерунду пороть! — Талис стал еще тупее и вместе с тем злее. — Что это еще за первый да за второй раз? Я помню только зиму, когда тебя схватили, когда ты крутился около волостного правления.

— Где ж тебе помнить, если ты был пьянее вина, тыкал мне пистолетом в нос, чтобы я быстрее починил развороченный сортир в твоей рижской квартире.

— Гм, — проворчал Талис, — в рижской квартире? Наверное, это была Нормина… гм, квартира моей «раскладушки». Сортир? А ты что, золотарем работал?

— Нет. Это ты… Я был слесарь.

— Ну, знаешь!

— О чем хочешь говорить?

— Первым делом привет от твоего отца!

— Какая радость, что папаша меня вспомнил! — Но у меня возникло ощущение, что Талис где-то подвирает.

Талис продолжал:

— В тот раз в волостном правлении я не дал тебе по морде только потому, что было какое-то предчувствие, словно ударишь кого-то из своих ребят. Не знал, что ты за птица, но почуял, что высокого полета. Ты ведь Осис.

— В паспорте так написано.

Талис достал папиросы.

— Закурим и кончаем собачиться.

Держа папиросу, я заметил, что у меня дрожат пальцы, я собрал всю волю и овладел собой. Но страх не уходил, он забился куда-то вглубь, чтобы в любую минуту всплыть наверх.

Талис произнес:

— Мы боремся, мы будем держаться, пока… не придет помощь. Коммунисты тебя хорошо отблагодарили за то, что ты путался с ними. Мы своих не кусаем. И это хорошо, что ты можешь жить легально, поезжай в Ригу, постарайся встретиться со своим отцом, у меня с ним связь. Будем держаться заодно!

Талис даже собирался было дружески подать руку. Я оставался холоден. Что у него на уме? Явно дурацкое простодушие. Злой на весь ход разговора, сам на себя, я воскликнул:

— Странно, что ты мне доверяешь!

— Ты же сын своего отца.

Видит бог, его лицо выражало глупейшую возвышенность (или, может быть, возвышеннейшую глупость). Вот тебе и миф двадцатого века! Где он его нахватался? Ведь он же учился в той же школе, что и я, пел утреннюю молитву «Как отчие божьи храмы», рассказывал на уроках истории о вторжении немецких крестоносцев в Латвию (битва у Сауле в 1236 году, битва под Дурбе в 1260 году), а в государственный праздник слышал, как подвыпивший отец с бывшими соратниками поет: «Грудью Бермонта банду встретить и за Латвию кровь пролить». Может быть, Талис дал себя оболванить оберштурмфюреру Осису под влиянием его личности, под влиянием безответственной власти? И вот он загнан в западню. Советские органы безопасности знают о всех его делах.

Я рассвирепел.

— Тогда тебе должно быть ясно, что Улдис Осис всегда идет своей дорогой.

— Это значит…

— Это значит, что изволь-ка убираться с дорожки!

Талис зло засмеялся:

— И все-то ты ерунду порешь!

— Пусть будет так. Иметь дело с тобой мне и в голову не придет.

— Почему?

— Потому, что нет никакого опыта, да и умения.

Он ощерился:

— Собираешься донести?

— Освободи дорогу.

Талис рванул автомат, но слегка отступил с тропинки. Я сказал:

— Привет! — спокойно сел на велосипед и поехал. Б голове мелькнуло: если он сейчас даст по мне очередь, я даже не успею сказать, что в спину стреляют только подлецы…

26

Янис Смилтниек видел, как велосипед Улдиса катится по извилистой лесной дороге. Он знал, что Улдис не из трусливых, иногда даже до дерзости смелый, готовый шутки ради поиздеваться над опасным противником, почесать тигра за ухом. Но вот Улдис испугался, хотя и старался скрыть свой страх… Раза два-три ему даже пришлось притормозить и слезть с велосипеда — волнение мешало пробираться по узкой тропке, колесо все застревало в рытвинах.

Видел Янис и Ояра, тот катил по своей пыльной дистанции. Дороги, белые латвийские дороги. Выгоревшей запутанной пряжей пролегли они по летней пестряди полей, под сенью лесных ветвей, по взгорьям. Выписывая разные петли, порой пересекаются, сливаются и снова сучатся вдаль: мимо мельничного пруда, дремлющего подле плотины, и бывшей помещичьей усадьбы, где ревут моторы и лязгают гусеницы тракторов; мимо заброшенного городища предков, поросшие деревьями валы которого хранят древние героические были, к синеющему вдали еловому лесу. И снова идут поля, серые мужицкие усадьбы с деревянным срубом колодца и покосившимся журавлем посреди двора. Возле дома замурзанный мальчонка, засунув палец в рот, глубокомысленно разглядывает каждого проезжего незнакомца. Дальше поднимается стройка красного кирпича, а перед нею тянутся липы. Невыносимый зной, но встречный ветер чудесно освежает раскаленную грудь. С необычайной силой Ояр сознает в себе чудесную, пьянящую радость жизни, переполняющую мир. А в чем, собственно, дело? И тут же понимает, что заставляет в этой горячке прислушиваться к птичьим голосам в зеленой листве, что заставляет кровь жарко гнать по его жилам, что, подобно золотистой дымке, трепещет над блекло-серой щебенкой дороги и пыльной придорожной травой — это его молодость, беспокойная, чудесная, несравненная.

Местами у обочины высится свезенный гравий. Кое-где приходится ехать по нему, как по каменным кочкам. Надо бы побыстрей раскидать. Столб на развилке лежит в канаве, как пьяница, растопорщил размытые языки указателей, поди пойми, что на каждом написано. Какой черт укажет нужное направление, кто поручится, что старые надписи не врут? Все же заново оценивается и измеряется. У Талиса автомат, всыплет жаркую очередь — тр-р-р-р, — и конец. Он ведь не из тех, кто утруждает голову лишними раздумьями. Улдис выбрался из адского котла и понял, что здесь заварушка не хуже, ему не хочется угодить обратно, лучше уж подымать пыль, колобродя на этих перекрестках. Но Ояр парень уживчивый, деловой, предприимчивый. Таким Янис Смилтниек видел его и в студенческие годы — Ояр мог переносить самые черные часы в жизни и вновь обретать веселое или хотя бы сносное настроение.

И дорожный мастер продолжает объезжать дистанцию, хозяйским глазом вглядываясь в профиль каждого участка, в состояние покрытия, гравия, бетонных труб и прочих мелочей, о которых обычный водитель даже и не думает. Водителя интересует только, можно ли дать подходящую скорость, не слишком ли кидает, не появилась ли на крутом повороте или во впадине опасная выбоина, которая заставит круто затормозить, иначе поломаешь рессоры, полуось, а то и вовсе завалишься вверх колесами. Грузовики, которые в первые послевоенные годы появились на сельских дорогах, были или трофейные, или бракованные армейские машины. Больше все ездили по-старому: мотор на овсе, в двух оглоблях, водитель трясется, покуривает, порой жмет на газ — берется за кнут. Сельские дороги еще не видали «ГАЗов» на две с половиной тонны, «Побед» и «Москвичей». Но не прошло и трех лет, как Янис Смилтниек по этой самой дороге на своем личном «Москвиче» прокатил бывшего дорожного мастера Ояра, который жил уже в Риге, в квартире Смилтниеков-Карклиней и учился в университете. При воспоминании об этом тепло, как от хорошего армянского коньяка, растеклось по телу Яниса Смилтниека. Улдис отдалился, уехал по извилистой, кочка на кочке, лесной тропе, а они сидели в «Москвиче» и мчались по шуршащему асфальту: Янис, Лаймдота с обоими малышами, теща и Ояр. Ничто еще не вызывало у них такую радость, каждая поездка была событием, ведь это же так чудесно — не зависеть от остановок и станций, от занятых или свободных мест, от времени и багажа. Они давно уже это поняли, еще с первой минуты, когда стали продавать машины в личное пользование, но по ряду обстоятельств все тянули с покупкой. Не из-за денег, господи, что там значат какие-то девять тысяч, если Янис иной раз приносил домой и выкладывал перед Лаймдотой пачку, в которой бывало по пятьдесят — шестьдесят сотенных. «А это не опасно?» — были первые слова Лаймдоты. А узнав, что все вполне надежно, она с чувством поцеловала мужа и добавила: — «Только не надрывайся!» Деньги были, но было и чувство неуверенности — а вдруг начнут допытываться, откуда взялась такая сумма на покупку машины? Лаймдота зарабатывала неполную тысячу, Янис по месту работы полторы-две в месяц; но зато мадам Карклинь не работала, потому что вела дом и воспитывала двоих малышей. Янис Смилтниек не крал, не занимался аферами, он работал, вкалывал в ремонтной бригаде, которая заключала договоры с предприятиями (черные бригады). Разумеется, вкалывая по вечерам, каждый хотел и получить прилично. У Яниса были знакомства — люди, составлявшие дефектные акты и принимавшие работу. Что-то приписывали, что-то наценивали, и счет всегда выходил как надо. Товарищи получали и делили две-три тысячи, доброжелательному начальнику тысчонку-полторы, а Янису все остальное. Он был главный мастер, он работал больше всех, к тому же никаких документов не подписывал. Самый строгий суд не мог бы ничего доказать, но он не хотел даже и самых легких подозрений. Всякое может случиться, осторожная мадам Карклинь, уже не ожидая ни англичан, ни шведов, не ждала и ничего хорошего, и главным образом из-за нее Смилтниеки упустили оказию купить «Москвич» без очереди, а когда решились, пришлось уже ждать. Но вот все-таки поехали.