Кукла и комедиант - Висвалд Лам

Мы стали тесать бревна, штырей у нас не было, поэтому решили поперечные брусья сажать на шипы. Это требовало больше работы, но никто здесь особенно не спешил, говорили, что закончить с мостом надо до сенокоса, потому что тогда дистанционные рабочие разбредутся кто куда и никакими средствами их на дорогу не заполучить. Как я заметил, все эти люди чувствовали себя настоящими сельскими жителями, которые считают постройку моста небольшим, не очень доходным побочным заработком. Бригадир открыто сказал — после того, как мастер угостил нас «Беломором» и уехал, — что он здесь только из жалости к этому молодому парню, чтобы тот мог хоть там писанину разводить и отчитываться, иначе начальство ему деньги платить не станет. Так же как дорожный мастер, я стал звать бригадира Эрнисом, сокращенное от Эрнест. Это был человек средних лет, с лысой макушкой и жуликоватыми глазами. Эрнис охотнее работал языком, чем руками, но все же дело свое знал. Он похвалил меня как усердного и толкового работника, и я стал стараться за обоих. Он указывал, куда сгружать привезенный материал, чертыхался, что доски из порченой древесины, что гвозди только круглые, а четырехгранных больше не делают. Чертыхался он много и из-за всего, но без особой злости, больше по долгу службы.

Когда подводчики сделали две ездки, мы пообедали. Уселись на бревно, как скворцы на телефонном проводе, и жевали, что у кого было. Мария завернула мне щедро откромсанной копченой свинины, тогда как у демобилизованного солдата были одни вареные бобы. Он сказал, что с нетерпением ждет сенокоса: хозяева в страду помимо платы еще как следует кормят, а на этой работе больше трехсот в месяц не выколотишь.

— Пока хоть те живут, у кого земля, а вот объявят колхозы, тогда всех прижмет, — угрюмо предсказал кто-то.

Старые подводчики, которые все держались за свой кусок земли, за своих лошадей и скарб, только вздыхали: а может, у нас еще тот колхоз не учинят? Четыре года уже прошло с войны, а все пока без колхозов. Общее мнение было такое, что к тому дело идет, разве что какое послабление будет по сравнению с другими местами. Потому никто ничего в новые хозяйства не вкладывал — все равно отнимут, все равно с голой задницей ходить. Я сказал, что пересек весь Союз, но голых что-то не видал.

— Стало быть, работай знай, — закончил Эрнис и стал искать топор. — Мой дед, пока жив был, говаривал, что барон ни одному крепостному не давал пропасть, каждому в богадельне место было. А вот карболина нет, чем мазать будем? — опять завздыхал он.

— Что мазать? Твой язык или мой зад? — спросил я, все захохотали и все сошлись во мнении, что я умею сказануть. Эрнис не то надулся, не то нет, но стал объяснять, что пропитанный мост простоит втрое дольше, а этот быстро сгниет. Я возразил:

— Новый построим, ты же сам сказал «работай знай».

Смех исчез за рабочей воркотней. С закатом мы отправились домой. Уже стемнело, когда я загнал велосипед во двор Придисовой усадьбы и услышал звонкое «добрый вечер» от Лелле. На глазах у меня навернулись слезы от ощущения покоя и щемящей радости, я даже застыдился, хорошо, что никто не заметил.

Так я ездил каждый день до Иванова дня…

25

Зеленый лес и цветущий луг, казалось, явились в мужицкую усадьбу и натоптали своими духовитыми сапогами в просторном двухэтажном доме, и в клети, и даже в хлеву. Лелле каждой буренке надела цветочный венок на рога. Повсюду березки, повсюду зелень, пол устелен аиром и папоротником, двор чисто выметен, чище, чем в будни большая комната в самом доме. Как обычно со слегка взлохмаченными волосами, в желтеньком платьице, Лелле бабочкой летала повсюду и украшала и это, и это, и это. Отбиваясь от мух, коровы быстро скинули и растерзали свои украшения, чего еще ждать от рогатой скотины. Мы же, мужчины, ходим аккуратнее, чтобы чего-нибудь не помять, не опрокинуть, не сломать, и все же не можем уберечься от замечаний и упреков:

— У, медведь неуклюжий! Лучше бы помог! Опять березку свалил!

Лелле поручает мне какую-то мелкую работу, а Придиса хозяйка гонит в погреб за пивом. Ояр, которым никто не берется командовать, смущенно ерзает на скамейке перед клетью. Наконец огромный воз березок расставлен, пиво принесено. Начинает вопить младенец, сестры исчезают в доме, а мы, получив свободу от своих командиров, присоединяемся к Ояру.

Придис благостно вытягивает ноги.

— Ох уж этот Иванов день. Я так скажу, другого такого дня нету…

Улыбка чуть не капает с его округлых щек. За эти годы, сделавшись женатым человеком, отцом, хозяином и советским работником волостного масштаба, Придис не особенно изменился, разве что больше налился, чем в ту пору, когда мы встретились с ним в подвале жестяной мастерской на Гертрудинской улице, но все такой же веселый, разговорчивый, твердо убежденный, что никакая работа не должна мешать хорошему разговору. За эти убеждения Мария не раз строго жучила его.

— Наконец-то и ты к такому праздничку припожаловал, — дружески тычет он меня в бок.

— Да, явился попраздновать, — я улыбаюсь Придису и в этот момент всем своим существом ощущаю то, что на человеческом языке называется «благодушие». Дом, хорошие, верные друзья, праздничное настроение — трудно сказать, чего еще желать человеку, который остался в мире совершенно один. Если бы только еще избавиться от тени, которая упала на меня с той минуты, когда отец на дворе сказал: «Ты маменькин сын, а не мой». Или когда следователь сказал: «Сознаешься, гад?» Или когда бывшие товарищи по оружию при встрече говорили: «Так тебя все-таки выпустили?!» Всю жизнь мне ходить под нею; не было чахотки, которая точила изнутри, нет, она донимала снаружи.

Придис:

— Охота нынче погулять по-настоящему, дело вроде к концу идет.

Очень уж он вжился в роль самостоятельного, хотя и новоиспеченного хозяина, но Сергей Васильич побывал в волости и выступал перед ними, давал установку поднимать активную борьбу за коллективизацию… Придис был вне себя от злости, чуть не вопил:

— Умников на нашу голову — и пишут, и говорят! Да мне-то что за дело, кто что пишет или говорит. Будто писаниями хоть один кусок хлеба вырастили.

Меня Придис предостерег:

— Поглядывай за Аннеле, как бы ее у тебя не увели, парни вокруг так крыльями и чертят, будто косачи на току.

Лелле нравилась всем, но ухажеров было не так уж много, как звонил Придис, — война сожрала большинство молодых парней, остался только народ в летах или ее одногодки. Мой возраст сгорел будто лесная поросль в пожар.

Начали подходить гости, Придис кинулся их встречать. Ояр пробормотал:

— Человек честный, но с типичной частнособственнической психологией. Ход жизни и коллективизация перестроят его.

Сколько раз возможно человеку начинать на общих правах? Когда я начал? Тогда, когда смеялся над колдуном и его словами, тогда, когда Придис сказал: «Надоело прятаться, бояться, пойдем в партизаны, будем вместе с ребятами», — а я отозвался: «Пошли, будем вместе с ребятами!»

Это была шахматная игра, где ход — бой, а мат — смерть.

Голос Лелле. Она нашла верхнюю мужскую рубаху побольше, можно будет надеть ее вместо надоевшей зеленой гимнастерки. Выгляжу я аккуратнее, чувствую себя по-воскресному.

Всех зовут к накрытому в клети столу. Ели, пили, громко беседовали, жгли костер и что-то смолистое на шесте (только не бочку с дегтем) и опять пили и конечно же распевали песни «лиго»… В питье я соблюдал умеренность, петь пел, сколько глотки хватало, говорил мало, от споров уклонялся. Остальные опять завели про колхоз. Хозяйничавший во второй половине усадьбы старый Зентелис против него не возражал.

— Можно и в колхоз, — медленно тянул он, — на нашем клочке мы все одно не разбогатеем, в коляске разъезжать в жизнь не будем, одно, что спину горбить. А если власть поможет с машинами, как Сергей Васильич сулит, так через это всем будет лучше и легче.

Отцу поддакивал средний сын, который жил у тестя и работал вместе со мной на строительстве моста.

— Так-то оно спокойней, чем ковыряться в этой вшивой грядке. Мука одна, — поддерживал он.

Придис полагал, мучиться никому не охота, а белый хлеб есть все любят. Его дружно поддержали единомышленники, это были новохозяева еще с ульманисовских времен, по нынешней терминологии — середняки. Слишком уж измученными они не выглядели, не то что Придисова Мария. Старый Зентелис на это сказал:

— Вам-то что тужить. При немцах айзсарги вас не тревожили, все же в хозяевах ходили. Фронт через вас быстро перекатился, успели в леса удрать и все сохранить. Советская власть опять же с вами за ручку: налогов мало, поставки всего ничего. Откормишь свинью, продашь в Риге и огребешь такой ворох денег, что рабочий в два года не заработает. А у нас продавать нечего, так и бьемся, даже праздник устроить поднатужишься. Потому у нас и песня другая. Придису поначалу еще тесть помогал, хоть у Клигиса у самого денег куры не клюют — сдохли.