Тропой мужества - Стрелков Владислав Валентинович

– Заходи!

Иванцов с Бесхребетным зашли в дровяник. Дверь за ними закрыли. Места в сарае оказалось мало – узкий проход в один шаг и длиной в четыре. По обе стороны стен сложены дрова до самой крыши. В конце прохода была стена из теса без нащельников, а дров было наложено всего по пояс.

Осторожно опустив комиссара, Бесхребетный помог ему сесть удобнее, после чего сунулся к стене. Ничего особенного рассмотреть не удалось – была видна только часть крыши другого дома, остальное закрывали заросли крапивы. Он сел на дрова и тяжело вздохнул.

– Вздыхаешь?

Бесхребетный поднял взгляд и посмотрел на комиссара.

– Ничего не хочешь мне сказать? – добавил Иванцов.

– Думаете, я предатель?

– А разве нет?

– Я не предатель! – твердо ответил Бесхребетный.

Иванцов посмотрел Бесхребетному в глаза и неожиданно понял: боец не врет. Но как такое может быть, факты-то другое говорят? Но для чего он спрятал документы?

– Когда нас еще по лесу вели, – начал говорить Бесхребетный, – я заметил, как немцы идут. Стопой листву раздвигают, по сторонам смотрят, руками и оружием не машут. Явно лес знают. Они и могли тихо охранение взять.

Иванцов уже знал, что в основном немцы углубляться в лес не любили. Чащи побаивались. Особенно сейчас, когда у них в тылу много окруженцев бродит.

– Откуда ты узнал, что немцы идут?

– Я их почуял, – ответил боец. – Не надо так смотреть. Куревом запахло, а у наших откуда курево? В лесу запахи далеко чуются. И ветер в нашу сторону дул.

– Не сходится. Говоришь – лес знают, значит, про запахи тоже.

– Может, да, может, нет, – пожал плечами Бесхребетный, – но они покурили, а потом приказ – в лес идти.

– Возможно, – согласился Антон. – Тогда откуда они узнали, где мы?

– Не знаю, – ответил боец и в отчаянии стукнул кулаком о колено. – Не знаю!

Немного посидели в молчании. Иванцов перебирал варианты, и вдруг все факты выстроились по порядку. Каждый встал на свое место. И название всплыло в голове – пазл. Не хватало лишь одного – кто их предал? Ушаков, Яхнин, Хабаров, Тесов, Куприн? Кто-то из них? Антон хорошо знал Хабарова Тесова и Куприна. Эти трое бойцов из его батальона. Ушаков и Яхнин прибились недавно. Ушаков? Нет, он настоящий комсомолец! Яхнин? Нет, так нельзя…

А может, нас выследили? Случайно заметили и дождались момента? Антон вздохнул.

– Нашивки и петлицы ты срезал? – спросил он.

– Я.

– Куда партбилет и командирскую книжку дел?

– Все в планшетку сунул, а ее под пень спрятал.

– Зачем?

– Помните Визина и Шлепко? – спросил Бесхребетный.

– Это те бойцы, что при нападении на немцев погибли?

– Да, – кивнул боец. – Так они рассказывали, как после налета двадцать второго в плен попали. Их согнали всех, выстроили и сразу потребовали выйти евреев и комиссаров. Понятно, что никто не вышел. Так один немец прошелся вдоль строя, выхватывая почти через одного кто не понравился. Отделенных отвели к стене и сразу расстреляли. А остальным объявили – что все евреи и комиссары подлежат немедленному расстрелу. Вот так, товарищ комиссар.

То, что те погибшие бойцы успели побывать в плену, Иванцов знал, и что бойцы удачно сбежали, воспользовавшись суматохой во время налета тоже, но про расстрел они ничего не рассказывали.

Из памяти возникли аналогичные образы. Расстрельная команда. Немец в черной форме. И избитые при допросах несломленные бойцы. Несломленные…

– Почему ты не ушел? – задал очень важный вопрос Антон. – Почему не бросил меня… нас?

– Как можно? – оторопел боец. – А потом как жить?

– Как-как? Как все живут.

– С гнилью в душе? – горько спросил Бесхребетный. – Чтоб ежедневно она жгла изнутри? И бояться, что кто-то узнает? Нет, я так не могу. Меня не так учили.

Слова вызвали удивление. Антон внимательно смотрит на бойца и неожиданно задает провокационный вопрос:

– Даже после того, что с тобой сделала советская власть?

Теперь боец удивленно смотрит на Иванцова.

– Странно слышать такое от вас, товарищ батальонный комиссар. Власть – это люди, а они разные. Да, Проплешко с остальными были последними сволочами. И после суда, особенно после смерти мамы и бати, я ненавидел власть. Но встретил других людей. Горянникова, Климина, Фурмана, бригадира нашего, они хорошие люди. Настоящие советские люди. Они тоже власть. Другая власть. Настоящая. Советская. Вы тоже настоящий советский человек. Поэтому я никак не мог бросить ни вас, ни своих товарищей.

И Антону стало немного стыдно за плохие мысли и за сомнения.

– Как тебя по батюшке?

– Семен Агеич, – улыбнулся Бесхребетный.

– А я Антон Викторович, – и Иванцов протянул руку.

От крепкого рукопожатия в ране стрельнуло, и все тело наполнилось болью. «Если так пойдет, – подумал Антон, – то даже до рассвета не дожить».

– Болит? – насторожился Семен. – Отдохните немного, товарищ… Антон Викторович.

«Антон, это Сергей, – раздалось в голове. – Не удивляйся, это не сон и не бред. Все то, что ты видел – это будущее, я его тебе показывал. Извини, что не объявился сразу. Так было надо. Я не мог рисковать, но теперь рискнуть надо. Других возможностей нет. Ты уже знаешь цену нашей Победы. И есть возможность спасти миллионы жизней. Расскажи все бойцу. Пусть уходит. У него получится добраться до наших. Только уговори его». – «Как?» – «Я тебе покажу, а ты решишь сам, как ты это сделаешь».

И перед глазами цифры – 125. Но это не просто цифры. Это хлеб. Норма в день. В день! И в нем очень мало муки, в основном жмых и целлюлоза. Этот хлеб не имеет вкуса, от этого хлеба боли в животе, но это жизнь, потому что хлеб. Он съедается весь, до мелкой крошки. А также студень из столярного клея… двадцать два блюда из прессованной свиной кожи… и многое другое… все, что удается добыть из еды.

Страшный голод сковал ленинградцев. Люди по улицам бредут как привидения. Они ослабли настолько, что умирают на ходу, как будто засыпают. Полуживые, обессиленные, они не обращают на умерших никакого внимания, потому что куда бы они не шли, постоянно смотрят в глаза смерти. К смерти привыкли, и это самое страшное. Полное равнодушие и трупы, трупы, трупы… в квартирах, подворотнях, на улице. Трупы некому убирать. Вот еле плетется женщина, тянущая санки. А на санках окоченевшее тело. Женщина везет на кладбище своего умершего сына. Но даже на кладбище негде хоронить покойников. Их просто складывают. Могилы копать некому. Женщина присаживается у тела. И все. Она больше не встает…

«Осталась одна Таня» – это дневник блокадного Ленинграда. Дневник сотен тысяч погибших от голода. Но город жил, назло врагам! И сражался. Работали школы и больницы. В театрах шли спектакли. На заводах ремонтировали танки, выпускали оружие, боеприпасы…

Все для фронта. Все для Победы. Страна отдавала последнее. Но враг силен. Белостокский, Минский котлы и триста двадцать тысяч солдат и офицеров Красной Армии в плену. Витебское сражение и оборона Киева – семьсот тысяч человек потеряно. Под Вязьмой РККА потеряла убитыми и ранеными триста восемьдесят тысяч человек, и свыше шестисот тысяч попали в плен. Крым, Харьков… потом было сражение под Москвой. Сталинград, Курск… Рабоче-крестьянская Красная Армия начала свои шаги к Победе, и утром тридцатого апреля над поверженным рейхстагом взовьется обычный штурмовой флаг, флаг Победы! И пусть еще много врагов не сдалось, еще предстоит штурм имперской канцелярии, но это агония. И уже второго мая к трем часам дня остатки немецких войск сдадутся в плен. А 9 мая в час ночи по московскому времени придет самая радостная весть – Победа!

Антон моргнул, глядя вверх. Было темно, но он различил штабеля поленьев. Это значит, он пришел в сознание. Голова комиссара покоилась на коленях бойца, сам Бесхребетный, похоже, не спал.

– Не спится?

– Как тут уснуть? – горько ответил Семен.

– Сколько времени?

– Не знаю. За полночь, наверное. Это правда? – неожиданно спросил Бесхребетный.