Заря над Уссури - Вера Солнцева

Уже несколько лет батрачат у дяди Пети и Алена Смирнова, и Василь, и Лесников. Ломают и на заимке, где зреют хлеба и злаки, и на пасеке и в горячую летнюю пору, когда качают и качают мед из сот, и по дому работы хватало всем — и лошади, и коровы, и свиньи — животина ухода требует.

Дядя Петя третью жену в дом привел, а все, прибаутник, к Алене со вниманием и шуткой. И здесь частенько осекал его Лесников, хоть и не до распри ему было с хозяином — работы невпроворот.

До седины в волосах так и не мог осесть на покой Силантий; без охотничьей и рыболовной справы человек на Уссури не хозяин. Сурова река, суров край, неприветливы и смышлены на чужой труд здешние оседлые люди и особенно — хмурые и недружелюбные староверы.

Умен, головаст, остер на язык Лесников, а так и ходил в Силантиях. Не уважала в те годы уссурийская деревня бедно одетого рабочего человека. Что с него взять-то? Зато спешно ломили мужики шапку перед человеком, который заведомо нажил палаты каменные трудами неправедными.

Неправедный человек выжимал живые соки из его дочери, и Лесников шел за нее в заступу в исступлении, как медведь на рогатину.

— Совсем заездил бабенку! Чего ты ее так засупониваешь, ласкун? Твою же телегу везет! — яростно замечал он.

— Телега-то моя, да лошадка-то чужая, чево мне ее жалеть? — ехидно вопрошал дядя Петя. — И не я, а Василь над ней кнут. А ты чего яришься? Почему тебе так ее болячка больна? Дядья редко так за племянниц болеют.

Однажды, наедине, дядя Петя со сладенькой ухмылкой подтолкнул Силантия в бок, спросил:

— А ты к ней не подкатываешься ненароком? Оставь надежды навсегда. Она даже меня шуганула, на ка-а-кие посулы не пошла…

— Тьфу ты, пропасть! — плюнул, отшатываясь от него, Лесников. — Поганый твой язык… Постыдился бы, богомольник! Я ей в отцы гожусь.

— В отцы, в отцы! Знаем мы таких отцов… Больно ты около ее юлишь, выслуживаешься…

Силантий, словно проглотив язык, невнятно бормотал:

— Отвяжись ты, смола! Не хочу с тобой зазря трепаться…

— Ну-ка, детушки… Ну-ка, миленькие, живей, живей!

Целый день Алена, и Василь, и Лесников как в колесе огненном. До того их загоняет любвеобильный дядя Петя, что Силантий даже в сарай сбегает, грыжу вправит. Вернется — зеленый-зеленый от боли, покрытый липким, холодным потом.

— Эх, доченька, доченька! Попались мы в лапы святому черту! Заездит он нас. А ты чего так стараешься, пупок рвешь? Ты свою силу трать с умом и расчетом, поберегай, — он все равно спасибо не скажет. Выпотрошит, как рыб, а потом и не нужны будем. Работай в меру, Аленка…

Присядет на минутку Силантий, а дядя Петя уж тут как тут. Вынырнет из-за угла, застонет, как сизый голубь:

— Сидишь, сидишь, Силаша? Родной ты мой! Креста на тебе нет! Ножи! Ножи надо к рыбалке точить. С бабами я уже договорился. Завтра первые невода забрасывать будем. Идет! Идет рыба-то! Вот она, близко, матушка красная рыбка. Недалеко от Хабаровска. Смотри — костинские уже вовсю копошатся, у них, поди, все на ходу. Упустим, брательничек, минутку — год потеряем…

— Серый волк тебе брательничек, — ворчит Лесников и нехотя поднимается.

Хозяин топчется в нетерпении на месте, тоскливо подвывая, закидывает руки горе.

— Спешить надо, делать все по порядку, — порядок время бережет. А ты еле-еле поворачиваешься, брательничек! О-ох!..

Осенний ход кеты — жаркая пора для села на берегу Уссури. Дождется своего часа и ринется амурский лосось — кета — из морей в пресноводные реки: метать икру. Идет сплошной стеной, косяк за косяком.

Гонимая из моря могучим инстинктом размножения, кета плывет сотни верст против сильного течения — рвется к местам, где когда-то зародилась ее жизнь.

В низовьях не успевают вылавливать кету — ее массив стремительно движется к верховьям Амура, Уссури. Кета проходит сотни верст, чтобы исполнить свою жизненную миссию — выметать икру. Идет тысячными косяками размножить свою породу, оставить икру и молоки в Амуре, в Уссури, в сотнях проток, речушек, дать жизнь грядущим поколениям.

В низовья Амура, в его широкий лиман, кета приходит молодая, сильная, здоровая. Приходит красавица красная рыба — добротная, полупудовая, залитая жиром, полная жизни, набухшая икрой, невыброшенными молоками.

Кета в низовьях Амура и вверх по течению — первые двести-триста верст от лимана — еще не истощена мучительно трудным походом, розово-красное мясо ее нежно, питательно. Жирная, червонно-золотая икра сама просится в рот.

В верховья Амура и Уссури доходят только самые выносливые страдалицы рыбы, но здесь кета неузнаваема — изувеченная, измученная длительным путем. Мясо на боках вырвано, серебристая чешуя поредела, потемнела, спина сгорбилась. У самцов вырастают в дороге длинные безобразные зубы.

Пройдет мученица рыба сотни верст без пищи (она живет в пути за счет своих жировых запасов), истощится вся, мясо из розового станет синим, икра бледная, крупная, почти выметанная. Но долг исполнен, можно и умирать: назад, в море, взрослая кета не возвращается. В море пойдут ее мальки.

На долгом, многострадальном пути кеты, проделывающей сотни верст против сильного, местами бурного течения рек, кету ловит человек неводами, сетями, сторожит медведь, любитель кетовой головки.

В Темную речку кета приходит «срединка на половинку», далеко не такая жирная, как в низовьях Амура, но жить можно, дай бог побольше. Запасешь на зиму десятка три бочек — и горя мало: будет тебе и хлеб и одежонка.

Темная речка заранее готовится к лову: кета пошла — часа, секунды упускать нельзя. День и ночь кипит на берегу трудовой люд.

Самый богатый улов — осенний. Все должно быть готово к приему дорогой гостьи, кормилицы и поилицы. Заготавливают бочки, запасают соль, вяжут новые, крепкие невода. Семьи победнее объединяются, чтобы сообща ловить кету, сообща выкупать дорогие невода, готовить лодки.

Дядя Петя не любил входить ни в какие компании. Зачем это ему? Со всех сторон края ехали на рыбалку батраки-сезонники. Дядя Петя нанимал батраков на весь рыбный сезон. Своих односельчан-бедняков брал «для порядка» — три-четыре человека. Заранее выкатывал дядя Петя из сараев, расположенных на берегу Уссури, бочки для засолки кеты, маленькие бочата под красную икру, сам проверял крепость неводов, подвозил соль на берег.

Пронзительные вопли ребятишек и клич взрослых по селу: «Кета идет, кета пошла!» — и все от мала до велика на берегу. Начинался долгожданный труд — рыбалка.

Мужики на лодках заходят далеко вверх по берегу Уссури, забрасывают невод, и десятки людей с криком и уханьем, с молитвой и проклятиями тянут из воды на берег огромный невод, которому, кажется, конца-края не будет.

Невод подводят к берегу. Бьются об ячейки крупные рыбины. Мягкая серебристая кета. Подноска Лерка одной рукой ее не подымет. А в неводе их иной раз до тысячи штук! Хороша махина? Легко ли рыбакам вытащить ее из воды?..

Зорок и вездесущ глаз кроткого хозяина дяди Пети. В душу, в печенку, в селезенку въелся ржавый ласковый скрип его:

— Давай, брательнички, давай! Работайте, милые! Сейчас час год бережет. Трудитесь, родимые!

Бегом, бегом! Тянись, тяни! Эх, пошла, сама пошла! И люди неистовствуют. А тут водочка — богова слезка. Не жалеет ее хозяин, не скупится, дай бог ему долгого здоровья. Ведро за ведром гонит из лавки А-фу многоумный дядя Петя.

— Мне ведро бочкой отольется, — сияя передним золотым зубом, говаривал тороватый хозяин. — Они, хмельные, рассудок теряют, гору своротить рады. Ко мне из года в год одни и те же работнички едут: у дяди Пети, мол, и водки и харча вволю.

И действительно, не жалеет водки и харча дядя Петя, кормит людей до отвала.

— На голодном далеко не уедешь. Я его покормлю, да с него и спрошу. Мне пища не в убыток, а впрок идет: из одной бараньей ножки целого барана получаю.

Усталость непомерную, злую осеннюю простуду гонят люди, выпивая залпом стакан за стаканом. И опять:

— Гони, гони, скорей! Ребятушки, брательнички, скорей!

Дорога хозяину каждая секунда. Уплывает мимо не рыба кета, уплывает богатство, право на безбедную, сытую жизнь, право вот так вот, в полную мерушку, властвовать над голым и голодным человеком.

Рыба в те времена большую власть и силу давала доброму хозяину. Зорок, наблюдателен веселенький глазок-смотрок дяди Пети. Исчезнет он ненадолго с берега, пойдет передохнуть, а людям в опаску: вот набежит, вот наскочит, знают — уснула щука, да зубы остались. И торчали люди ради милого хозяина по горло в холодной осенней воде, днями и ночами лихорадочно тянули и тянули невод.

— Давай, брательнички, давай!..

Выброшен невод на берег, сразу вырастает гора серебряной рыбы. Бьется недолго она: две-три минуты — и кета засыпает. Рыба на берегу — работа бабам.