Заря над Уссури - Вера Солнцева

Горы золотые наобещали царские управители: по сто десятин земельного надела на семью, пятьдесят лет, мол, сыновья в рекрутчину не пойдут.

Народ поверил, бросился на посулы, подальше от тяжкой жизни, лихоимства, поборов и солдатчины. Только позже все отменили, один обман оказался: надо было царю новые земли обживать, заслон живой из человечины ставить…

— А как ехали-то? Со всем добром? — поинтересовался Силантий Лесников и присел поближе к рассказчице. Ох! Хлебом не корми Силашу — дай послушать про край, где навсегда осела его семья.

— А как же? Даже с угольком из родимых очагов: чтобы вместе с угольком и своего семейного домового на Амур захватить! — ответила Палага и набила табаком трубку. — Накрепко с родимых мест снялись — со скотом, лошаденками, коровами, овцами, со всем скарбом в путь двинулись. На новое поселение, значит. На дорогу царские управители прислали солонину в бочках, а солонина-то оказалась гнилая, тухлая, начал от нее в пути народ болеть-валиться: помирали люди, некоторые семьи, видать, приналегли на дармовщинку, и подметало эти семьи подчистую.

Сергей Петрович, тоже любивший рассказы про Амур, подвинул табуретку поближе к Лесникову, подмигнул незаметно на Алену, прильнувшую к старушке, — не пропустить ни слова из ее неторопливой повести о былых днях. Силантий ласково улыбнулся, опустил пухлую от ревматизма руку на золотую голову дочери.

— Слушай, слушай бабку! Вам тут жить, корни пускать, — надо знать, как отцы и деды наши кровью землю орошали, как в пустых, безлюдных местах новые поселения ставили…

Лебедев представил себе, как сотни и тысячи русских людей пустились в дальний путь — завоевывать тысячеверстную тайгу, бороться с могучей стихией Амура, — и гордое чувство поднималось у него в груди. Да. Смелые. Отважные. Верные.

Возмужали здесь — русская широкая, выносливая косточка! И те, которых знает он, рядом с которыми будет сражаться, чтобы добыть народу счастье и свободу, — это плоть от плоти первых землепроходцев, пионеров, принесших в дикие дебри русскую культуру.

Бесхитростный рассказ Палаги воочию приблизил давно прошедшие дни. Железной дороги еще не было — больше водой спускались к Амуру. Где плыли, где на веревках по земле тащили плоты и баржи. По пояс в воде перебирались через гнилые болота, пугливо обходили места, где под нежной, прозрачной зеленью глухо и зловеще всхлипывала бездонная трясина, грозя втянуть, всосать в себя все живое и мертвое.

Шли дремучей тайгой, — стояла она на пути мрачной, недоброй стеной. Гибли люди от напряжения, лишений, простуды; живые, оставшиеся на муки, расцарапывали тело в кровь: на людей и скот валом валили тучи, неисчислимые полчища мошкары, комара-гнуса, слепней, простуженные тела прорывались чирьями, чесотка мокрела между пальцами изъеденных ног и рук.

Шли, сгорая под жгучими лучами взбесившегося солнца. Шли под потоками ливней; тоскливо поглядывали на небо — все оно было в нависших плотных черных тучах. Шли. Искали новую жизнь, новую правду.

Крестный путь! На ребятишек больно глядеть — падали один за другим. Отцы, матери, бабки безотрадно, отчаянно крестились, рыли могилы.

Шли дальше и дальше! По бокам проложенной дороги оставались свежевыструганные кресты на безымянных могилах. Бабы по ночам прижимались к мужьям, причитали о скорой погибели, о смертушке: земля враждебна, не хочет принимать новоселов, всем один конец!

Мужики тяжко вздыхали, утирали шершавыми руками мокрые щеки жен, сурово цыкали на них.

Шли!..

Особенно устрашились переселенцы, как стали спускаться вниз по Амуру: тайга, звери неведомые!

Партию переселенцев сопровождала охрана из пятидесяти солдат с офицером князем Волконским во главе. Но что сделает охрана, если нападут сотни волков или тигров? У крестьян — допотопные ружьишки, да и то не у всех.

И вот летом 1855 года остановились переселенцы приблизительно в ста двадцати верстах от будущего города Николаевска — около гиляцкого стойбища Хилка.

— Выскочили тут гиляки, — рассказывала, попыхивая трубкой, Палага, — чужой, незнакомый, горбоносый народ. Обвешаны ножами острыми, что-то кричат, сердятся. Испугались русские, хлеб им дают, а они не понимают: что с ним делать? Хлеба они еще не знали, с опаской в огонь, в костры, его бросали: а вдруг отрава какая?

Сомнение черное на русских нашло, давай они опять баржи вверх по течению тянуть, подальше от неласковых хозяев.

Вот остановились и заложили начало селу Большемихайловскому. Стали землянки рыть, тайгу корчевать. А тайга нетронутая — дерево в дерево столетние кедры в несколько обхватов толщиной. Выкорчуй их голыми руками!

С безземелья-то мужики на землю с жадностью набросились: пупы надрывали, очищали участки — под пахоту и огороды. Тайга противилась, не хотела отступать — дремучая, непроходимая. Стали строить дома, амбары, бани.

Великим трудом убивали страх перед неведомой землей: грозила она бедами и напастями, несла болезни и смерть.

Великим трудом заглушали тоску по тощим родным землям Забайкалья. Мерещился людям красавец Байкал, прозрачно-хрустальные воды Ангары. Ковыльные и полынные степи Забайкалья звали неустойчивых назад, казались милее и ближе необъятных таежных чащоб.

Грозная, бурная река Амур несла нежданные горькие беды: широко разлились ее бешеные воды и слизнули первое поселение. Обезумевшие люди бежали по тряским топким болотам в глубь тайги, тащили обессилевших от ужаса женок и детей.

Ко всему притерпится человек. Нашли место, куда не забирался Амур и в самый шалый разлив, — и вновь селились, вновь корчевали неподатливую тайгу, вновь бросали зерна в черноземную богатую землю.

— Обманули управители народ, — продолжала бабка Палага, выбивая потухшую трубку о край железной печурки, — оставили без поддержки и помощи: мол, эти не выдюжат, свалятся — другие найдутся, велика Россия!

Стали переселенцы после наводнения рыть землянки, печки глиняные бить — зимовать-то надо! В землянках сырость болотная задавила, цинга напала. Скот пропадать стал. Да и в землянках горе: привалили крысы! Вой стоял: все портили, грызли, людей кусали. Как исхитрился разнесчастный народ? Тесто замесят в квашне, тряпкой чистой ее покроют, к потолку, на веревках привяжут. Обувку, одёжу к потолку привязывали, а то крысы начисто сожрут.

На следующий год хлеб посеяли, картофель посадили. Уродилось все на славу — почва богатеющая, плодоносная. Но потом в наших местах забросили хлебопашество: невыгодно!

По Амуру пароходы, катера, халки, баржи побежали — из Маньчжурии хлеб дешевый, муку, просо доставляли. А взамен ходко рыба красная — кета — пошла да пушнина.

Забросили крестьяне пашню, рыбалкой, охотой занялись — прямой расчет! Сколько непуганого осетра и калуги в те благодатные годы в Амуре водилось! Белотелый осетр — восемь-десять пудов. Калуга — тридцать-сорок пудов. Икры черной из такой рыбины по два — два с половиной пуда брали! Калугу зимой на двух санях везут, как барыню!

Летом выволокут такую тушу на берег — деревня сбегается: рубят ее топором на куски — по дворам раздают. В тот день все Большемихайловское пельмени из калуги стряпает. А одному семейству в летние дни что с такой махиной делать?

Правда, первое время и наш народ дикой был. Рыба ему в диковинку была незнакомая — кета, калуга. Кету поперву не знали толком, как и солить. Кетовую красную икру — еще на моей памяти — на берег вместе с кишками выбрасывали. А осетровую и калужью черную икру складывали в противни — в русских печках жир вытапливали. Черную икру тоже солить еще не умели — наука эта позже пришла. А жир от икры не ели, боялись, он по хозяйству шел — сапоги смазать, колеса на телеге.

Кету есть русские тоже долго боялись: мало ли что может стрястись от неведомой рыбы… Но потом стали присматриваться: как гиляки ее едят? Распялят на палках и жарят на кострах, как шашлык. Только без соли, соли у них мало было.

Вот двое решительных мужиков — Федор и Архип — решили ее попробовать. Будь, говорят, что будет — либо рыбку съесть, либо на мель сесть! Сжарили и съели. Вечером дело было. Утром все Большемихайловское сбежалось смотреть: живы ли, нет ли Архип и Федор? Живехоньки!

С тех пор и другие стали есть кету. Помаленьку солить научились, первое время для себя, двадцать — тридцать штук. А потом и промыслом стало — сотни бочек с соленой кетой большемихайловцы вдоль берега Амура выставляли.

Грузили бочки на пароходы, и шла рыба кета в Хабаровск и по всему краю.

Умелые, крепкие хозяева стали к рыбалке батраков нанимать: больше выловишь — больше заработаешь, а батрак — дешевка! Появились богатеи и беднота, которой не под силу было с ними тягаться…

— Хватит на сегодня, бабенька Палага, — нехотя поднимался с табурета Лебедев. — Все это очень интересно, и ни в каких книжках не вычитаешь таких живых впечатлений, но пора и честь знать, надо дать хозяевам отдых.