Заря над Уссури - Вера Солнцева

Помалкивала только Алена, даже будто чуть сторожилась робко.

Внимательно, исподволь присматривался к ней молодой учитель: «Не спугнуть бы, больно сторожка она и словно таит что-то свое заветное, женское… Скрытная? Нет как будто. Но словно идет по жизни как во сне. — Усмехнулся. — Спящая красавица! Да уж, красавица, другого слова и не найдешь. Василь ее судорожно мечется: „На два шага впереди…“ Тут, дружок, кажется, не двумя шагами пахнет, дело посерьезнее: убил ты ее любовь, оскорбил лучшие чувства — и ушла, как улитка, в свою раковину. Как пуглива: слово лишнее боится вымолвить, всё с оглядкой на грозного мужа. Неужто он ее так запугал? Или годы сиротства? Смиренность и покорство».

Сергей Петрович замечал, как порой проплеснет в ней душа, живая и трепетная. «Умеет слушать. Умеет вдумываться. Разумна и быстра в выводах. Придет время — и проснешься ты, спящая красавица, — думал Сергей Петрович, с добротой и приязнью поглядывая на милое сосредоточенное лицо Смирновой. — Большая живинка заложена в тебе, смиренница золотоволосая!» Скоро заметил Лебедев, как льнут к Алене женщины, как сердечно откликается она на каждый зов в беде, как оживает, меняется на глазах в человека деятельного, страстного, поспешающего на помощь!

«О! Ты много сложнее, чем я думал раньше. Тебе многое дано, с тебя надо много и спрашивать! — радовался открытию Лебедев. — Кажется, нашего полку прибыло! Здесь так нужны женщины! Пока их три. Милая Палага-порох, Палага-горячка. Безбоязненная „батрацкая богородица“ Марья Порфирьевна — первой идет она выкладывать хозяевам недовольство и претензии батраков. И вот эта, тишайшая, но упорная смиренница, которая если примет новую веру, то пойдет, пойдет до конца, без раздумий, страха и колебаний. Алена, пожалуй, самый крепкий камешек! Палага права: не зря она точила этот камешек, он стоит работы».

Лебедев брал «на учет» в Темной речке людей, близких ему по взглядам на жизнь, и постепенно начинал вести с ними революционную работу. Начинал осторожно: за мятежным учителем велась слежка, о которой знал не только он, но и многие на селе. Не в службу, а в дружбу его предупреждали: «Учитель! По селу ходит какой-то сыщик, о тебе расспрашивает. Поосторожись, милок!»

Свои, сельские шпионы в счет особо не шли: он их знал, знал способы, как от них скрыться, увести на ложный след. Иной раз ночью, когда усердный шпик припадал к освещенному окну учительской квартиры, он схватывал оглушительную затрещину или подзатыльник, получал «чистоганом» от друзей учителя, стоявших на страже.

Лебедев с таким желанием и рвением приступил к занятиям с ребятами, что школа быстро закипела, забурлила. Охотно бежали в нее школьники: учитель увлекательно и умно давал им начальные знания, открывал неведомые миры.

Крестьяне оценили учителя, его смелую хватку, умение дать ответ на самый запутанный или щекотливый вопрос.

— Подвезло нам в кои веки с учителем! — было общее признание.

В школу к Сергею Петровичу потянулся и стар и млад: кто за советом, кто с просьбой написать жалобу, кто просто посидеть, послушать умное, приветливое слово, ума-разума набраться, прочитать журнал, книжку.

Сергей Петрович — книгочей. В его скромной квартире поражало обилие книг — они громоздились на полках в шкафу, стояли грудами на полу. Книги и картины. Учитель рисовал и карандашом и красками. Пейзажи. Портреты. Иные — тщательно отделанные, иные — только набросок, первая зарисовка.

Ребята следом за ним тоже потянулись к карандашу и краске. Учитель уроки рисования превращал в праздник. Ребята листали альбомы, всматривались в открытки, привезенные Лебедевым, репродукции картин Третьяковской галереи. Обогащалась школьная библиотека: половина жалованья Лебедева шла на их покупку: «Читайте, ребята, читайте!»

Сергей Петрович стал заметным и влиятельным человеком в Темной речке, слава о нем пошла по деревням и селам.

Слух дошел и до Хабаровска: был усилен догляд за крамольником. Школьное начальство поспешило прислать инспектора для проверки, и последовало указание: «строго придерживаться программы», отменить кружок по рисованию, как «не предусмотренный для начальных классов», неукоснительно соблюдать дни, когда школа по слову священника должна посещать церковные службы, и, конечно, в сопровождении учителя.

Лебедев внешне подчинился распоряжениям свыше — возглавлял школу в церкви, отменил занятия по рисованию в классе, занимался только с несколькими, наиболее одаренными, учениками, придерживался программы.

Он стал еще осторожнее и осмотрительнее: неповиновение могло привести к увольнению из школы или, в лучшем случае, к переводу в другое село. Он не хотел этого: уже сжился с темнореченцами, знал вдоль и поперек, чем живет каждый крестьянин, уже вел работу с людьми, недовольными существующим строем, жаждущими коренных социальных преобразований. И под рукой был Хабаровск, куда порой неодолимо тянуло: «Увидеть хоть издали. А если сжалится фортуна — перемолвиться словом».

Останавливался у Марьи Ивановны Яницыной — матери ссыльного друга Вадима. Вадька совершил смелый, дерзкий побег. Потребовала партия. Его переправили за границу. Несколько лет ни слуху ни духу.

Из окна можно наблюдать за домом, где живут Петровы, и, когда улыбнется счастье, увидеть Надежду Андреевну. Он знал ее еще девочкой и полюбил на заре своей юности. Надюша об этом и не подозревает. За годы его отсутствия она по счастливой ответной любви вышла замуж за Петьку Петрова, однокашника, удачника, преданного друга. Надюша! Чужая жена. Жена товарища. И виду нельзя подать.

Сергей знал, что они живут стесненно, даже бедно — дети, маленькое жалованье заурядного конторщика, — но ни Петька, ни Надюша не жалуются, не стонут: они богачи — у них любовь и дружба. Любовь и дружба обошли тебя, Сергей Лебедев, и порой бывает невыносимо трудно и одиноко. И тогда в памяти встает образ матери — сень и защита! «Кремень!» — говорили о ней товарищи. Давно, в годы школьной юности, мать обняла его и сказала печально и гордо:

— Сережка! Ты знаешь, как нас окрестили?

— Как, мама?

— Мама — кремень, а сын — кремешек! — молодо и звонко смеялась мать. Она редко смеялась, и потому, видно, так запечатлелась в памяти эта сцена.

В детстве Сергей звал родителей: «Папа Петя! Мама Наташа!» — он любил, гордился ими: «Орел и орлица!» Он хотел во всем походить на них и прожить такую же трудную и достойную жизнь. «Орел и орлица! Только ввысь. Только вперед. Мама Наташа, мама Наташа! Зачем ты ушла так рано?..»

Худое лицо, впалые щеки, простертые для объятия худые руки.

— Сережка! Сережка! Дождалась… Я не позволила себе умереть раньше срока… Я так ждала, считала дни, минуты… Обнять тебя, сын! Я говорила себе: «Не смей умирать, не обижай Сережку, ты и так отнимала у него — и не раз — материнскую ласку». Прости, прости меня, Сережа! Я часто отнимала у тебя мать. Вины моей в том нет: я без вины виноватая…

Как целовал он худые, восковые руки, похолодевшие в его руках. «Мама! Как спокойно твое прекрасное лицо. Как впали щеки, мама, и обострились скулы. Как ты страдала, родная…»

В Темной речке около Сергея Петровича сгруппировались Палага, Лесников, Василь, Костины, Марья Порфирьевна, Алена. Как-то уж так повелось, что собирались чаще всего в доме Смирновых. В беседах коротали длинные зимние вечера, читали Некрасова, — Лебедев знал уже, что Алена и Силантий готовы слушать поэму «Кому на Руси жить хорошо» хоть до утра, — обсуждали гневные противоправительственные статьи графа Льва Толстого, обдумывали статьи и брошюры, которые привозил Лебедев из Хабаровска и о чтении которых он просил помалкивать: «А то меня опять угонят в Тмутаракань». Бывало и так, что внимание присутствующих обращалось на неутомимую рассказчицу Палагу. Она обычно заводила речь издалека, «от бабушки и прабабушки».

— Вы даже и не подозрите, как нам Амур доставался: большой кровью, потом, великими мытарствами. Я сама-то на Амуре родилась, из Большемихайловского, — это вниз по Амуру, недалеко от Николаевска. Зимой соберемся у печки. Девки кедровые орешки грызут, пряжу прядут, а моя родимая бабка Маша носки вяжет и журчит, как ручеек: рассказывает, как Амур русским народом заселялся, какие муки претерпели люди русские.

Наша семья, как бабушка Маша сказывала, из каких-то Ключей выехала — из Забайкалья. Число, если не совру, бабушка называла 23 апреля 1855 года. На плотах, на баржах плыли.

Шестьдесят семей с мест родных снялись, а семьи большие — тогда еще нынешней моды делиться не было, — и дед ехал, и бабка, и внуки, и правнуки, и сыновья и снохи. Вершининская семья из тридцати шести человек состояла, целый плот занимала!

Горы золотые наобещали царские управители: по сто десятин земельного надела на семью, пятьдесят лет, мол, сыновья в рекрутчину не пойдут.