Конец времен. Элиты, контрэлиты и путь политического распада - Петр Валентинович Турчин

магнатов распространялось и на выбор судей Верховного суда. В результате «к 1876 году железнодорожная промышленность явно стала господствующей политико-экономической силой в стране»131132.

Прочие законы, инициированные администрацией Линкольна, также отражали преобладание деловых интересов Севера. Северную промышленность оберегали высокими тарифами, была создана национальная банковская система. Законы о Тихоокеанских железных дорогах санкционировали выпуск государственных облигаций и предоставление обширных земельных участков железнодорожным компаниям, а также отменяли предыдущую политику, которая не способствовала этим внутренним изменениям. Хотя основная часть законодательства в президентство Линкольна принималась ради удовлетворения потребностей новой экономической элиты, Линкольн не преминул вознаградить и тех, кто был причастен к его приходу к власти в 1860 году. Радикальные аболиционисты получили Прокламацию об освобождении рабов 1863 года, за которой два года спустя последовала Тринадцатая поправка к конституции[43]. Отмена рабства тоже принесла пользу северным капиталистам, пусть косвенно, обеднив южную элиту и сократив ее способность влиять на политику на федеральном уровне.

Гомстед-акт[44] 1862 года, напротив, принес выгоду свободным фермерам. Он позволил переместить избыточную рабочую силу на невостребованные земли, в изобилии располагавшиеся на Западе. Вторичным следствием закона было сокращение предложения рабочей силы на Востоке и повышение ее стоимости. Для противодействия этому нежелательному эффекту (конечно, нежелательному для деловых интересов; рабочие-то одобряли повышение заработной платы) Конгресс, в котором преобладали республиканцы, принял в 1864 году закон об иммиграции, цель которого, по общему признанию, состояла в том, чтобы обеспечить стране достаточное количество рабочей силы; было учреждено бюро иммиграции, которое облегчило ввоз рабочих из Европы. Республиканская газета в 1864 году объясняла важность таких шагов следующими словами: «[Иностранная] иммиграция, которая в прошлом так сильно способствовала богатству, развитию ресурсов и увеличению могущества нашей страны – прибежища угнетенных со всего мира – должна поощряться и поддерживаться либеральной и справедливой политикой».

Не следует преувеличивать степень единства элит после гражданской войны. Едва старый правящий класс был «унесен ветром», среди нового правящего класса тут же вспыхнули конфликты. Период с 1870 по 1900 год, известный как «позолоченный век», является чрезвычайно хаотичным и противоречивым периодом американской истории. Более того, в 1870 году новому правящему классу еще не хватало институтов, которые позже сформировали бы чувство общей идентичности и помогли бы координировать коллективные действия элиты, превратив последнюю в «класс сам по себе», если прибегнуть к марксистской терминологии.

Один набор институтов высшего класса, возникший в «золотом веке», выполнял двойную функцию – улучшал общение внутри элиты и одновременно создавал четкую границу, отделяя элиту от простолюдинов. Социальный реестр, в котором числились представители так называемого высшего общества, стал своего рода патентом на дворянство. Элитные социальные клубы и эксклюзивные летние курорты служили той же цели. Отпрыски элитных семей социализировались внутри своего класса, посещая престижные школы-интернаты, большинство из которых появилось именно в ту пору, а затем и колледжи Лиги плюща.

Параллельные процессы происходили и в политической экономии. К концу «позолоченного века» идея о том, что неограниченная конкуренция вредит всем игрокам на рынке, все чаще и чаще высказывалась лидерами бизнеса, в том числе такими титанами, как Джон Д. Рокфеллер и Дж. П. Морган 133134. Нежелание мириться с беспорядком и стремление к предсказуемости привели к «Великому движению за слияния» 1895–1904 годов[45]. В большинстве случаев эти комбинации рубежа веков были экономически менее эффективными, чем действия новых соперников, что возникали буквально из ниоткуда. Однако их основное преимущество состояло не в повышении экономической эффективности, а в увеличении политической власти бизнеса. После объединения металлургических заводов в 1901 году редакторы журнала «Бэнкерс мэгезин» обсуждали этот факт с необычайной откровенностью:

«Когда деловые люди были по отдельности, каждый добивался успеха независимо от других в отчаянной конкуренции, и люди, повелевавшие политической организацией, были недосягаемы. Они диктовали законы и использовали доходы от налогов для наращивания могущества своей организации. Но по мере того, как бизнес страны стал постигать тайну объединения, он начал подрывать политическую власть и подчинять ту своим целям. Все больше и больше законодательные и исполнительные органы правительства вынуждены прислушиваться к требованиям организованных деловых кругов. То обстоятельство, что они еще не полностью покорились этим интересам, объясняется недостаточной организованностью бизнеса, пока не достигшей полного совершенства. Недавнее объединение в области черной металлургии свидетельствует о возможном сосредоточении власти. Любая форма бизнеса способна к подобному объединению, и если другие отрасли будут подражать примеру производства железа и стали, то легко догадаться, что в конечном счете правительство страны, где все производительные силы собраны и развиваются под присмотром нескольких вожаков, превратится в простой инструмент этих сил».

Другим важным событием, произошедшим позднее (около 1920 года), стало возникновение, по выражению политолога Дж. Уильяма Домхоффа, «сети планирования политики», то есть сети некоммерческих организаций, в которых лидеры корпораций и представители высшего класса формировали повестку политических дебатов. Эти взаимосвязанные фонды, аналитические центры и группы для обсуждения политики финансировались корпоративным сообществом, члены которого отслеживали исполнение всех решений через участие в попечительских советах. Основная часть средств при этом поступала всего от трех представителей экономической элиты – от сталелитейного магната Эндрю Карнеги, от нефтяного магната Джона Д. Рокфеллера и от богатого торговца из Сент-Луиса Роберта Брукингса 135136.

Таким образом, за пятьдесят лет после окончания гражданской войны северная деловая и политическая элита превратилась в настоящий национальный высший класс. Как писал историк левого толка Габриэль Колко в работе «Триумф консерватизма»: «Бизнес и политическая элита знали друг друга, ходили в одни и те же школы, принадлежали к одним и тем же клубам, состояли в одних семьях, разделяли одни и те же ценности – и на самом деле составили то общественное явление, которое в последнее время принято называть истеблишментом»137.

Американская плутократия сегодня

Мысль о том, что Соединенные Штаты Америки являются плутократией, высказывалась и американскими президентами, и социологами, и общественными деятелями 138. Но я использую этот термин в нейтральном значении, просто как обозначение государства, в котором доминирует экономическая элита. (Буквальное значение слова «плутократия» – «правление богачей».) Что же скрывается за этим фасадом?

Если коротко, на вершине пирамиды власти в Америке находится корпоративное сообщество: владельцы и менеджеры крупных доходных активов, таких как корпорации, банки и юридические фирмы 139. Несколько корпоративных секторов настолько влиятельны и заметны в своем воздействии на государственную политику, что с годами они стали именоваться совокупно – военно-промышленный комплекс, например, или сектор FIRE (финансы, страхование и недвижимость), сектор энергетики (нефть, газ, электроэнергетика), Кремниевая долина, «Большая еда», «Биг фарма» (медико-промышленный комплекс) и образовательно-промышленный комплекс. По данным независимой исследовательской группы «Опенсикрет», в 2021 году двенадцать тысяч лоббистов потратили 3,7 миллиарда долларов на формирование политики на федеральном уровне140. Лидерами рынка, тратящими сотни миллионов долларов