Неприличная страсть - Колин Маккалоу

Но любовь, которую он вызвал к себе, была любовью возлюбленного, и она ложилась тяжким бременем на его плечи. Майкл тут же почувствовал, как груз ответственности, многократно увеличенный, навалился на него. Сама его неспособность ответить на любовь Колина так, как тот хотел, накладывала на Майкла обязанность еще больше заботиться о нем, побуждала его всячески ограждать от любых опасностей своего ранимого товарища, защищать и беречь. Вместе они прошли через смерть, сражения, тяготы и невзгоды военной жизни, голод, одиночество, разделяли друг с другом тоску по дому, переживали болезни. Безусловно, слишком многое осталось позади, чтобы просто так все выбросить и уйти. И все же… Он не мог испытывать ту же любовь, какую испытывал к нему Колин, и тяжесть своей вины он мог снять только отдавая все свои силы, чтобы помочь, чтобы служить человеку и выполнять свой долг в тех пределах, в которых позволяла его собственная природа. А Колин, несмотря на то что высшее наслаждение половой любви оставалось недостижимым после того дня в Новой Гвинее, весь засветился радостью, расцвел безмерно, до неузнаваемости.

Когда Майкл увидел Колина мертвым, он просто не поверил, не в силах был поверить. Это была быстрая и легкая смерть от крошечного осколка металла, вонзившегося со скоростью звука в основание черепа под коротко остриженными волосами, и Колин тихо упал и так же тихо умер, без крови, без кошмара развороченного тела. Майкл сел около него и долго сидел, стиснув холодную ладонь. Он все ждал, уверенный, что скоро почувствует ответное рукопожатие. В конце концов подошли какие-то люди и оторвали живую руку от мертвой, а потом уговорили Майкла уйти, потому что надеяться было бесполезно, и никогда уже не проснется жизнь в этом безмятежно спящем лице, таком благородном в своем покое. В нем появилась торжественность и приобщенность к чему-то великому. Смерть, наверно, изменила его. Так всегда бывает, ибо сама смерть пуста и бессодержательна. Майкла по-прежнему терзала мысль: а действительно ли мертвое лицо Колина казалось спящим, или же его глаза увидели что-то, и ему просто показалось. Он знал, что такое горе, но сейчас…

А потом, после того как первое потрясение от смерти Колина рассеялось, Майкл с ужасом понял, что рядом с невыносимым горем потери проросли чудесные ростки свободы. Он был свободен! Тяжкое бремя долга по отношению к более слабому и беспомощному существу, камнем лежавшее на его душе, теперь ушло прочь. Пока Колин был жив, сознание этого долга связывало ему руки. Возможно, долг по отношению к Колину не удержал бы его от поисков любви где-то на стороне, но свободным он себя не чувствовал, а Колин был слишком слаб, чтобы отказаться от исключительного права на его, Майкла, душу. Он знал это, как знал и то, что смерть Колина стала для него освобождением, и это мучило его невыносимо.

Все последующие месяцы Майкл жил затворником, полностью ушел в себя, и его особое положение в батальоне только способствовало этому. Солдаты их части всегда отличались чрезвычайной смелостью, но Майкл превзошел всех. Командир называл его суперсолдатом, подразумевая под этим высочайший военный профессионализм, не часто встречающийся среди солдат. Майкл относился к своим обязанностям, как к работе, у него не бывало неудач, потому что он верил не только в свои силы, но и в высшую цель. Он не позволял эмоциям руководить собой, какие бы мотивы не лежали в основе его действий, а это означало, что на него всегда можно было положиться, всегда можно было быть уверенным, что он не потеряет головы и сделает то, что должно быть сделано, невзирая на последствия, даже если это касалось его собственной жизни. Майкл всегда был готов рыть траншеи, проложить дорогу, построить блиндаж или выкопать могилу; он брал неприступные высоты или прикрывал отступление, если считал его необходимым. Он никогда ни на что не жаловался, не доставлял никому хлопот, не обсуждал приказов, даже если про себя уже решил обойти их. На других солдат он действовал успокаивающе, всегда находил слова ободрения, знал, что нужно сказать, чтобы укрепить их мужество. В батальоне считали, будто он заговорен, и утверждали, что он приносит удачу в атаке.

После того как они высадились на Борнео, их отправили выполнять боевую задачу, которая казалась на первый взгляд вполне обычной. А поскольку в батальоне не хватало офицеров, руководить вылазкой поставили того самого сержанта, задиравшего Колина. Людей рассадили на три баржи. Им предстояло продвинуться вдоль побережья, захватить его и затем проникнуть в тыл противника. Предварительная разведка не обнаружила присутствия здесь японцев, но как только начались маневры, японцы оказались тут как тут, и больше половины роты погибло или было ранено. Одна баржа успела уйти — с нее никто еще не высаживался; другая была пробита снарядами и потонула. Майкл с товарищем и тот сержант сумели сгруппироваться, собрали здоровых и легкораненых, и все вместе они погрузили тяжелораненых на третью баржу, остававшуюся на плаву. Пройдя полпути они встретились с катером, шедшим им на выручку. Там были медикаменты, плазма и морфий; первая баржа благополучно добралась до своих, и помощь подоспела вовремя.

Сержант очень тяжело переживал потерю стольких людей и во всем обвинял себя, считая, что погубил их по неопытности — это была его первая самостоятельная операция. И Майкл, из памяти которого не уходили те дни на Новой Гвинее и Колин, счел своим долгом сделать все, чтобы утешить его. Последствия оказались ошеломляющими. Сержант открыл ему свои объятия в буквальном смысле. За эти пять жутких минут Майкл обезумел; хладнокровный суперсолдат, никогда не позволявший чувствам выйти на поверхность, взорвался от гнева. Вот он, адский цикл, закручивается по новой — ненужная любовь, тяжкое рабство обязательств, он сам одновременно и жертва, и причина этой жертвы. И внезапно Майкл возненавидел этого человека такой неистовой ненавистью, какой за всю свою жизнь ни к кому не испытывал. Если бы сержант тогда не начал обхаживать Колина, ничего бы не случилось, потому что Колин просто не решился бы признаться Майклу.

К счастью, в руках у Майкла ничего не было, но ярость, солдатская выучка и неожиданность нападения сделали свое дело, и если бы сержант не успел крикнуть, а люди не подбежали бы вовремя и не оторвали Майкла, все было бы кончено.

Майкл понял, что в те минуты его сознание затопило безумие, и почувствовал себя уничтоженным. Никогда за все годы войны не возникало в нем жажды убивать, он не получал от этого никакого удовольствия, не испытывал ненависти к противнику. Но в этот раз, когда он сдавил горло сержанта руками, в нем вдруг поднялась волна удовольствия, близкая по ощущению разве что к вершинам сексуального наслаждения, и, сжимая большими пальцами подъязычный хрящ лежащего под ним человека, он упивался этим чувством, оно завладело его мозгом, и весь он растворился в какой-то безумной похоти, которую до сих пор презирал в других.