Безвременье - Виктор Колупаев

Что верно, то верно, в лес мне не хотелось. Я согласился.

— Вы с дороги, приглашаю. вас на чашку чая. Это рядом.

— Да неудобно как-то...

— Я живу с мамой, — поспешила она меня успокоить, — а зовут меня Галиной Вонифатьевной.

— А я просто — Мар.

 "Избегать контактов", — вспомнилась мне строка из договора, но я не мог отказать такой женщине и направился вслед за нею. В разговоре о некоторых особенностях обряда (я старался ненавязчиво задавать вопросы, чтобы не выглядеть после совсем уж дураком), мы незаметно поднялись на крыльцо. Дом был небольшой, но внутри довольно просторный. Я ожидал увидеть скромное убранство, но был удивлен резной, красного дерева мебелью, любая вещь из которой могла бы занять достойное место в особняке бывшего Санкт-Петербурга. Иконы, в общем-то, не бросались в глаза даже мне, чужаку; больше всего их было в прихожей. Обстановка тепла и уюта чувствовалась во всем, и хозяйка представлялась бриллиантом в подобающей оправе. Но более всего меня поразила картина на какой-то библейский сюжет, писанная маслом с таким мастерством, что глаз невозможно было оторвать.

— Я сама не могу на нее насмотреться, — сказала Галина Вонифатьевна, довольная произведенным на меня впечатлением.

— Такой шедевр и в захолустье...

— Подарил мой старый приятель, — ответила она, нисколько не обидевшись на "захолустье".

Признаться, меня все время не оставляла мысль, как такая от природы аристократически одаренная женщина могла оставаться незамужней? Но подобные вопросы не задаются с первой встречи, а последующих не предполагалось...

Между тем, подан был чай с вареньем и булочками, каких я не едал ни разу в жизни по понятным причинам. Тетя Дуся (так просила называть Галина Вонифатьевна свою маму), седенькая, худенькая старушка начала было расспрашивать про город, но дочь ее тотчас же остановила. И, чтобы переменить тему разговора, я рассказал о своем недавнем приключении в лесу. Женщины восприняли мое повествование очень серьезно и без тени сомнения.

— Значит, диавол сильно не хочет допустить вас к крещению, — заключила Галина Вонифатьевна. — Но тронуть не посмел, стало быть на вас благодать Божья. Однако стемнело и вам пора отдохнуть. Я провожу вас до сторожки.

За церковной оградой вошли мы в небольшую избу, в углах густо уставленную образами. Две лампадки перед ними наполняли комнату тусклым таинственным светом. Иконостас чем-то напомнил мне пульт космического корабля.

— Как поживаешь, Варвара Филипповна? — громко обратилась моя знакомая к поднявшейся нам навстречу старушке.

— Твоими молитвами, красавица моя, пока дышу. А уж очи слепнут и едва слышу, должно скоро Господь милосердный приберет, слава Ему.

— Ты не пугай нас, Варвара Филипповна, рано тебе еще. Вот гостя на ночлег привела. Отец Иоанн завтра его покрестит.

— Добро пожаловать, добрый молодец. Благодари Бога, что сподобишься крест принять, а сейчас ложись спи, сон тебе будет вещий.

— Не оставь его в молитвах твоих, — сказала на прощанье Галина Вонифатьевна и ушла.

Я пристроился на шубах у стены на небольшой лежанке под заботливые приговаривания Варвары Филипповны и мне нравилось, что со мной обращаются как с ребенком. Пережитое за день не умещалось в голове. Я мысленно посочувствовал Прову, оставшемуся ночевать в лесу. Стало быть, мотоцикл не удалось отремонтировать...

29.

Признаться, мне уже надоело это приветствие людо-человека: "Дорогой мой виртуальный человечище!" Но Александру Филипповичу оно, видимо, нравилось.

— И как это вы меня находите? — с некоторой долей неприязни в голосе спросил я.

— Да как же вас не найти?! — удивился он. — Стоит мне подойти к любому виртуалу, да что — к виртуалу, к любой виртуальной вещи, предмету, как вы передо мной. Ведь вы — возможность всего! Вы — одно. А как только я подойду к вам, в вас взбрыкивает это самое ваше "Я", и вы в виде "Я" передо мной! Очень удобно. Вообще ваш мир очень удобен, не то, что наш.

Я задумался, хотя и продолжал с ним разговаривать. А задумался я вот над чем. Как виртуальный человек я знал все, но как "Я", я не знал почти ничего, хотя многое помнил, вернее, обратившись виртуалом, мог снова знать все или что-то конкретное, а потом, восстановив свое "Я", осмыслить это. У меня, как имеющего свое "Я", не было никакой системы, чтобы осмыслить все происходящее со мной и миром. И людо-человек, кажется, подсказал, не знаю уж, нарочно или нечаянно, с чего мне начать.

Одно! Ага! Возьмем одно. Будем полагать одно как именно одно, а не многое, не что иное. Будем мыслить, что есть только одно и больше ничего. Ведь кроме меня действительно ничего нет, раз я возможность и атома, и Вселенной, и человека. Что же из этого можно вывести?

Я увернулся в Аристотеля, молодого, еще моложе Сократа, в того, кто станет одним из Тридцати тиранов после олигархического переворота в Москве. Я был не тем Аристотелем, которого воспитал Александр Македонский, хотя возражения против независимого существования идей из этого разговора он когда-нибудь использует. Я увернулся и в Парменида и теперь беседовал сам с собой.

— Вам-то, виртуалам, не нуждающимся в пространстве, хорошо существовать, — сказал людо-человек, отщипнул с носа и с омерзением отбросил в сторону трахтенберговскую дробь. — Кстати, а почему вы меня сегодня не зовете Фундаменталом?

— Да не знал просто, что вы сегодня Фундаментал.

— Как это — не знали?! Вы все, все знаете. — И он дружески погрозил мне заскорузлым пальцем.

— Все для меня — ничто, — попытался оправдаться я.

— Да знаю я, знаю, — сказал он уже несколько раздраженно. — Вот относительно пространства, площадей, то есть... Эти пятьсот квадратов, что вы нам любезно подарили... Они что — предел ваших возможностей?

— Возможности возможного человека беспредельны. Вы же это знаете.

— Да, да. А нельзя ли еще подарить нам с миллион квадратов?

— В возможности — сколько угодно, — пообещал я.

— А в действительности?

— Смотря в какой. Для меня действительность и есть возможность.

— Ну не скажите, — обиделся Фундаментал. — Для виртуала — может быть. Но ваше собственное "Я", уверен, тоскует по широким просторам.

Еще бы ему не тосковать, подумал я, вспомнив озеро. Но как придти к этому желанному озеру, я не знал.

Фундаментал все нудил о площадях, которые людо-человекам были крайне необходимы; о времени, которое, якобы, куда-то уходит и его остается все меньше и меньше. Да мог я, мог создать им эти площадя. Возможности виртуального мира безграничны, бесконечны. И если бы я взял из него для Фундаментала один квадратный километр даже, то площадь виртуального мира не уменьшилась бы ни на квадратный ангстрем, потому что в нем никакого пространства нет.

Вообще-то, виртуалы и людо-человеки жили, как бы не замечая друг друга. У виртуалов в их мире, где все возможно, не возникало потребности в общении с людо-человеками. Что же касается самих человеко-людей, то...

— А зачем вам пространство?

— Пока, чтобы выжить, а в дальнейшем, чтобы просто жить.

— Но у вас же есть какое-то пространство. Ведь вы мне показывали место, где решают проблему умножения "два на два".

— Есть, конечно. Но этого мало. Кроме того, мы не знаем, где оно находится.

— Как это — не знаете?

— Да в буквальном смысле. Хотите, я вам кое-что покажу?

— Валяйте...

— Какое-то у вас наплевательское отношение к нашим проблемам, — обиделся Фундаментал. — И совершенно напрасно. В вашем едином, одном  вы, конечно, хорошо разбираетесь, но нельзя же вечно жить в колыбели!

Интересно, подумал я, по его мнению, мы живем в колыбели. Одно — это колыбель чего-то? Чего же? Фундаментал повернулся и пошел, щелкая подошвами ботинок, словно, о металлический пол. Но вокруг ничего не было. И все-таки он как-то ориентировался в этом ничто. Я пошел за ним. Постукивание раздвоилось. Я едва поспевал за ним.

Мы шли, а я мысленно подводил итог. Значит, одно, единое, понимаемое в своем абсолютном качестве одного: исключает всякую множественность и, следовательно, понятие целого и части; теряет всякую определенность и делается безграничным; не имеет никакой фигуры,  или вида; не имеет никакого пространственного определения, в смысле того или иного места, не содержась ни в себе, ни вне себя; не покоится и не движется; не тождественно и не отлично — ни в отношении себя, ни в отношении иного; ни подобно, ни неподобно ни себе, ни другому; ни равно, ни неравно; не подчиняется временным определениям и вообще не находится ни в каком времени; не существует и не одно.

— Следовательно, не существует ни имени, ни слова для него, ни знания о нем, ни чувственного его восприятия, ни мнения, — сказал Парменид.

— Очевидно, нет, — согласился Аристотель-сам-по-себе.

— Следовательно, нельзя ни назвать его, ни высказаться о нем, ни составить себе о нем мнения, ни познать его, и ничто из существующего не может чувственно воспринять его.