Безвременье - Виктор Колупаев

Тогда Сократ-Платон говорил о "пещере", в которой сидят узники и рассматривают тени от предметов на стене, пытаясь угадать, что им показывают. Эти тени все узники целиком и полностью принимают за истину. Но есть истинный свет, который и является причиной всего. Надо только найти в себе силы выбраться из пещеры и обратиться к нему.

— Это будет освобождением от оков, — говорит Сократ-Платон, — поворотом теней к образам и свету, подъемом из подземелья к Солнцу. У кого началом служит то, чего он не знает, а заключение и середина состоят из того, что нельзя сплести воедино, может ли подобного рода несогласованность когда-либо стать знанием?

— Никогда! — вскричал я, Главкон.

— Значит, в этом отношении лишь диалектический метод придерживается правильного пути: отбрасывая предположения, он подходит к первоначалу с целью его обосновать; он высвобождает, словно из какой-то варварской грязи, зарывшийся туда взор нашей души и направляет его ввысь.

Я, теперь уже Платон, мысленно поставил точку и взглянул на дисплей суперкомпьютера "Пентюх". Точка стояла правильно, то ли в конце, то ли в начале предложения, хотя сам я все писал слитно, не разделяя слов и предложений. Итак, информация запечатлена на квадратном диске с помощью египетских иероглифов. Срок ее хранения — бессрочный. Работа над "Государством Российским" перевалила за половину.

— Ну, а дальше, дальше! — услышал я возглас и оглянулся.

Рядом, за точно таким же, но совершенно другим, компьютером сидела моя жена — человеко-самка, приятная на вид, правда с огромным животом. Но не беременная она была, а просто скрадывала от меня, не знаю уж какие, дроби. Не скрою, эти отпочковывающиеся дроби человеко-самок как-то всегда отвращали меня от них. Да они, самки, а не дроби, и сами это знали и всегда пытались как-то прикрыть их, дроби, разумеется.

— А дальше, про общность жен?

— Об этом я напишу вчера. Хотя в виртуальном мире и так все жены общие.

— Ну да, это у вас, виртуалов, а у человеко-людей, Платон?

Я не хотел быть Платоном. Я никем не хотел быть. Я еще не выбрал, не решил. И я увернулся от этого имени. И теперь перед нею снова сидел обычный виртуал.

— О, черт возьми! — сказала она. — Ты бы хоть затылок умыл, а то заспался совсем.

Все привычно замельтешило перед глазами, трансформируясь и переливаясь, но я все же успел заметить, как она вынула из "Пентюха" только что намысленный мною четырехугольный диск, сердито ткнула меня раздутым животом в плечо и послала куда-то, но мне было все равно, потому что я все знал, ничего об этом все не зная.

28.

Я стоял перед открытием иной жизни, стоял, как выяснилось, рабом фантастически сложных машин, выпущенных из железных коробок, порой красивых и даже космических, но рабом, не знающим настоящей свободы. Я боялся обидеть здесь каждый листок или травинку грубым прикосновением; они были чудом творения, недоступным пониманию наших предков, растоптавших все это для удовлетворения своих прихотей и на потребу тех же машин. Некий невидимый восторженный орган звучал в моей душе с той самой минуты, когда мы пересекли границу этого мира, и теперь я особенно ощущал всю значимость предстоящей встречи.

Стряхнув пыль со шляпы и пиджака, с волнением вошел я в улицу села, освещенную предзакатным солнцем. Редкие прохожие, глянув мельком на чужака, не проявляли, впрочем, никакого любопытства, и, успокоенный, ступал я смелее мимо ладных, крепко сбитых домиков с палисадниками, резными наличниками окон, каждое на свой манер, ну точь-в-точь, как на старинных гравюрах. Тучные стаи гусей и уток нежились у небольшого озерца, а ревущие динозавры оказались разномастными коровами, разбредающимися не спеша по своим дворам. Позади домов стеной стоял сосновый бор, создавая живописную картину, и я шел, надеясь, что опознаю церковь по крестам и особой архитектуре и обойдусь без вопросов о ее расположении.

Где-то впереди послышался звон гитары. Сначала робкий, словно озирающийся, он быстро окреп и тут же появилась песня:

          Замшелые памяти пальцы

          тревожат минувшего сон...

          Преданья, преданья — скитальцы

          по вечному кругу времен.

Голос был сипловатый, но довольно приятный. Будто споткнувшись об этот куплет, я застыл остолбенело: ведь это почти слово в  слово повторение стиха, пропетого Провом, когда мы въехали в лес! Робко приблизившись к следующему дому, я увидел и самого певца. Он сидел на скамеечке у зеленых ворот, небрежно прислонясь к заборчику, и нимало не смутился моим присутствием, наоборот, как бы обрадованный подоспевшим слушателем, запел громче, я бы сказал даже, нахальнее.

          Под знаком нездешних явлений

          как зов, как завет, как судьба,

          приходят к нам давнего тени,

          восстав из глубин забытья.

 Мелодия была бесхитростная, чем-то напоминающая старинный мотив песни "В той башне высокой и тесной". Но что за дикий наряд красовался на исполнителе столь прекрасных стихов! Умопомрачительные средневековые шаровары с разноцветными штанинами, драная замызганная тельняшка, великолепнейшие, вдрызг размочаленные лапти. Длинные расхристанные волосы фантастического колера довершали портрет менестреля. Уставившись на меня отрешенно, отсутствующим взглядом, он продолжал:

          Равно во дворцы и лачуги,

          в бивачный и праздный досуг

          на первом, на сотом ли круге

          вы в гости являетесь вдруг.

"В гости — это точно", — мелькнуло в голове. Надо было поспешать дальше, хотя общество певца было чертовски приятно. Смеркалось, а деревне ни конца, ни краю. Кроме того, пересечения улиц и улочек образовывали своеобразный лабиринт, а мой главный ориентир — сосновый бор — повернул куда-то на возвышенность. Я понял, что без посторонней помощи мне не обойтись. Как раз впереди, в попутном направлении я догонял стройную, несомненно молодую женщину в зеленом пальто и косынке, перехватывающей короткие волосы. Случай показался мне подходящим, и я изрядно поддал ходу, чтобы с ней поравняться.

— Извините, я нездешний и немного заплутал в вашей деревне. Как здесь найти церковь?

 Она быстро взглянула на меня всего лишь уголком глаза, и этого было достаточно, чтобы я обомлел от ее красоты.

— Из города? — продолжая идти, после некоторого молчания подала она голос, поразительный по звучанию и тембру. И я тотчас же представил его поющим только что слышанный романс.

— Да, да, — пробормотал я  поспешно и умолк.

— Что ж так поздно, служба давно кончилась.

— Это... Бричка сломалась. Приятель чинит ее там, в лесу, а я вот пешком...

Мы еще помолчали, она словно раздумывала, стоит ли продолжать разговор.

— Дело у вас к батюшке?

— Как сказать... — Я вздохнул с некоторым облегчением. — Окреститься хотел...

Она остановилась и теперь смотрела прямо на меня огромными темными глазами как на невидаль, отчего я стоял совершенным болваном с потерянным лицом.

— Но ведь в городе тоже храмы есть.

— Да я... вроде  людей стесняюсь... что ли...

Она вдруг рассмеялась очень весело и как бы по-детски, прикрыв ладонью рот в смущении, что позволила себе такую вольность с незнакомцем и не смогла удержаться. Мы пошли дальше.

— Но вы уже в возрасте Христа. Кто вас надоумил? Не жена ли?

— Я не женат, — почему-то соврал я.

— Вы женаты, — сказала она спокойно. — Я живу почти у самой церкви и провожу вас.

Все складывалось очень удачно. По песчаному взгорку мы поднялись на окраину села, где в тени раскидистых берез и предстала моему взору небольшая деревянная церковь с выкрашенной в голубой цвет крышей и маковками крошечных куполов, увенчанных белыми крестами. Все было здесь так покойно и мирно, к тому же и безлюдно вовсе, что предстоящий обряд крещения не вызывал более во мне никакого протеста.

Моя провожатая, между тем, проникла через боковую калитку к отдельно стоящему домику и вышла вскоре в сопровождении рыжебородого батюшки в рясе, успев, видимо, объяснить ему суть дела. Лицо у него было чисто русское, нос картофелиной, румянец во всю щеку и маленькие голубые глаза.

 - Нонче никак невозможно, — сказал он приветливо. — Надо подыскать крестных, а уж поздно. Переночуйте в сторожке при церкви, а завтра поутру и покреститесь.

— Не возвращаться же назад некрещеным, — вступила и моя попутчица. — Не идти же вам обратно в лес на ночь глядя.

Что верно, то верно, в лес мне не хотелось. Я согласился.

— Вы с дороги, приглашаю. вас на чашку чая. Это рядом.

— Да неудобно как-то...

— Я живу с мамой, — поспешила она меня успокоить, — а зовут меня Галиной Вонифатьевной.

— А я просто — Мар.

 "Избегать контактов", — вспомнилась мне строка из договора, но я не мог отказать такой женщине и направился вслед за нею. В разговоре о некоторых особенностях обряда (я старался ненавязчиво задавать вопросы, чтобы не выглядеть после совсем уж дураком), мы незаметно поднялись на крыльцо. Дом был небольшой, но внутри довольно просторный. Я ожидал увидеть скромное убранство, но был удивлен резной, красного дерева мебелью, любая вещь из которой могла бы занять достойное место в особняке бывшего Санкт-Петербурга. Иконы, в общем-то, не бросались в глаза даже мне, чужаку; больше всего их было в прихожей. Обстановка тепла и уюта чувствовалась во всем, и хозяйка представлялась бриллиантом в подобающей оправе. Но более всего меня поразила картина на какой-то библейский сюжет, писанная маслом с таким мастерством, что глаз невозможно было оторвать.