Ртуть и золото - Елена Леонидовна Ермолович

мочевом пузыре: ты завтра поутру ассистируешь дядюшке? Или удалось отвертеться?

– Увы, – Петер поддернул рукава халата и уселся возле ванны на табурет. Весь вид его изображал скорбь. – Если ты меня не заменишь – завтра я на операции, увы. Мне уже жаль того беднягу, что попадет к нам на стол.

– Нет, Петечка, – покачал головой Яков, – после моего сегодняшнего анабазиса назавтра я вряд ли удержу в руках инструмент. Так что придется тебе расправляться с несчастным мочевым пузырем – самому.

Яков проснулся, когда дядя и Петер уже отбыли в госпиталь. Суровая фройляйн Арбуэ принесла к нему в комнату сложенную стопочкой одежду. В глазах фройляйн читались недоумение и осуждение – вчерашнее явление Якова в монашеской рясе и в непонятного происхождения сандалетах привело девицу Арбуэ в горячий праведный гнев. Молодой человек уходил из дома в лучшем кафтане, в кроатском галстухе, в туфлях с пряжками – и каков вернулся…

– Тати, фройляйн, – только и сказал экономке Яков, но, кажется, фройляйн так и не поверила ему до конца.

Яков успел одеться и умыться и собрался уже идти завтракать, когда в комнату явился лакей с объявлением:

– К вам герр Пауль Гросс, ожидают в гостиной.

«А виконт молодец – как в воду глядел», – про себя подивился Яков, спускаясь к гостю.

– Петер Бидлоу оперирует в госпитале, вы его не застали, – предупредил Гросса Яков, памятуя о том, что именно Петер уделял особое внимание устройству ангельских шлеек.

– Я и не за ним, я за вами, – смущаясь и рдея, признался инженер. – Мой начальник не хочет Петера, он просил привезти ему именно вас. Наверное, оттого, что вы не рисовали на его гравюре, а Петер имел неосторожность… Мы приглашаем вас для экспертной оценки безопасности нашего скромного представления, особенно тех херувимов на тросах. У меня и пропуск на ваше имя.

– И куда же выписан сей пропуск? – уточнил Яков.

– Во дворец, в Измайлово, – не без гордости отвечал инженер.

– Где же отыскалось местечко для оперы – в охотничьем-то доме?

– В уголочке, за печкой, – по-русски выговорил Гросс и криво улыбнулся. – Вы будете смеяться, когда увидите – где мы пытаемся ставить нашего несчастного «Нерона». Если, конечно, изволите поехать.

– Конечно, изволю – уже для того, чтобы узнать, какова бывает опера в подобном месте, – Яков расцвел своей непревзойденной милейшей улыбкой. – Только я должен переоблачиться в придворное и накрасить губы – чтобы не уронить перед обер-гофмаршалом честь семьи.

Гросс пробормотал вполголоса что-то о том, что накрашенных губ в Измайлове и без Якова хоть попой жуй. Доктор Ван Геделе не решился с ним дискутировать – побежал переодеваться.

Так уж вышло, что прежде доктор Ван Геделе никогда не бывал в опере, да и в театре – его шевалье де Лион недолюбливал театральные представления, и музыку не любил. У шевалье от природы не было музыкального слуха, и вся музыка казалась ему просто навязчивым шумом.

Зал и в самом деле оказался крошечный, с галереей для скрипачей под самым потолком и сценой, поднимавшейся над полом всего лишь на высоту ладони. Сцена разрисована была золотыми звездами, словно упавшими с небес, и странными меловыми пометами и кругами, и надписями над стрелками: Nero, Niridates, Anicetis, Octavia… Занавес из белой тафты был раздернут, и на заднике декорации свисали – совсем как на той версальской гравюре – одновременные солнце и луна, матово-золоченые, обсыпанные зеркальной крошкой. Сцена была еще пуста, и лишь издали, из-за картонной фальшстены, слышался женский голос, выпевавший меццо-сопрано:

– Amore, more, more, traditore…

Гросс прислушался к этому далекому пению и сказал с теплотой:

– Лупа… – И на недоуменный Яковов взгляд пояснил: – Лукерья распевается, наша прима.

По маленькому залу расставлены были пока что всего пять стульев, в ряд перед самой сценой, и на стульях сидели два пожилых господина. Один из господ был высок и толст, в таком парике и перстнях – аж глазам больно, и Яков тут же догадался, что перед ними тот самый знаменитый кастрат Ди Маджо, что украшал своим контртенором все дворцовые празднества еще со времен царя Петра. Второй был строен, и курнос, и накрашен, и напудрен – как поповна на выданье, он птицей взлетел со стула навстречу вошедшим и первым протянул Якову тонкую, нервно трепещущую руку:

– Вы, конечно же, Быдлин Ван Геделе! Перед вами несчастный Бруно Ла Брюс, первая и пока что единственная скрипка этого покинутого богом представления.

Конечно же, то был Ла Брюс – умница, гениальный концертмейстер, первый скрипач при дворе и опаснейший интриган и содомит.

– Его сиятельство задержится, он открывает охоту, – мягко и певуче начал Ла Брюс, игривым шлепком приглашая инженера и доктора на стулья возле себя. – Нам придется пока что поскучать тут без него. Но и это недурно – я среди вас в таком цветнике, вы двое просто Schneeweißchen und Rosenrot, Роза и Белоснежка…

Гросс и Ван Геделе одновременно скривили лица от такого сравнения, а Ла Брюс продолжил как ни в чем не бывало:

– Но знайте, юноши, что в этом поединке я ваш непримиримый противник. Я ваш враг. Я первый буду настаивать на том, чтобы сохранить декорацию такою, какова она есть на оригинальной гравюре. А теперь прошу извинить меня…

Ла Брюс хлопнул в ладоши – из-за кулис выступил лакей со скрипичным футляром, и почтенный Ди Маджио слоново шагнул на усыпанную звездами сцену.

– Где мой конь? – воскликнул в пространство Ла Брюс, гневно и страстно. – Где конь и где мой Аницетис, мой тенор-альтино?

Из-за другой кулисы несмело выступил парнишка с круглой рябой рожей, и на зрителей пахнуло живой волною крепкого перегара:

– Тута я, барин…

Явился и конь – два дюжих парня выкатили из неведомых недр на сцену чудовищного гипсового исполина под богато расшитым настоящим седлом.

– Что стоишь, любезный, – забирайся, – велел Ла Брюс растерянно переступавшему с ноги на ногу Ди Маджо. – Не стесняйся!

Сам концертмейстер поднялся, взял из рук лакея скрипичный футляр, извлек инструмент и приготовился играть. Кастрат прерывисто вздохнул и полез на коня – как взбирающийся на гору холодец. Хрупкий похмельный Аницет сострадательно подсадил его под попу. Контртенор утвердился в седле, прокашлялся.

– Лупа, заткнись! – крикнул за сцену строгий Ла Брюс, и «more, more, traditore…» затихли. – Начинаем!

Скрипка запела, запел и Ниро, голосом высоким, полным, клокочущим, как сходящая из вулкана лава:

Ihr Väter…

Euch ist wohlbekanntWie Claudius hat für das Vaterland

Gesorget und gewacht…

Отче, тебе хорошо известно,