Ртуть и золото - Елена Леонидовна Ермолович

голову, что брат ее похищен, что мой злодей и негодяй Гензель удерживает юношу силой в застенках и шантажом вымогает у бедняжки то ли авуары, то ли банковские счета, – Бенигна невинно улыбнулась. – Ну не глупости ли это, любезный мой братец?

Майор густо покраснел, даже шея его под моднейшим кроатским галстухом залилась краской.

– Глупость, сестричка, – подтвердил он лающим голосом. – Повеса сей изволит где-то пить и предаваться блуду. Мне так думается. Уж точно брат его не крал.

Бенигна улыбнулась еще нежнее. Квиты, братец. Она знала наверняка, что «кназ Меншикофф», сынишка знаменитого Ижорского дюка, пребывает в тенетах узилища «Бедность» и пробудет там до тех пор, пока банковские счета его покойного отца не перекочуют благополучно в приданое сестры его, невесты Густава фон Бюрена. Я знаю, что ты знаешь, что я знаю. И не считай меня такой уж дурочкой, майор.

– Мы приехали, ваше сиятельство! – провозгласил возница.

Карета остановилась возле пруда. Копьями торчал прошлогодний камыш, утки плыли, оставляя на воде стрельчатый след, и за ними следом, цепочкой – утята. Лакей распахнул дверцу, опустил ступеньку – Бенигна смотрела, прищурясь, на зеркало вод, на песчаный берег, на дальние сосны.

– Какой пейзаж – без пяти минут Брейгель, – произнесла она с упоенным умилением. – Братец Густель, вы же поможете мне поставить мой этюдник?

На дне

Яма внутри оказалась горяча – прела в своей глубине. Яков зажмурился, затаил дыхание, чтоб не наглотаться, и попытался плыть в вязкой жиже вверх, как в воде – но не больно-то вышло, яма утягивала в себя, как трясина. Сколько ни дергайся – только глубже уходишь. «Буду говенный утопленник», – по-русски подумал Яков, понимая, что вот-вот не выдержит и вдохнет, и тогда уж точно потонет – и тут твердое что-то, то ли древко, то ли палка, задело его по плечу. Утопленник машинально ухватился – и добрая неведомая сила тут же потянула его наверх. «Одумался граф, – мелькнуло у Якова в сознании, – не взял грех на душу».

Вынырнув с хлюпаньем, он сперва вдохнул – и что-то, увы, попало-таки в рот, – и лишь потом открыл глаза.

– Вот ведь кошкина отрыжка, – по ту сторону спасительного дрына, за который судорожно цеплялся утопающий, стоял веселенький Ивашка Трисмегист и явно упивался течением жизни. – Выбирайся на край, я палкой подсоблю. Только вот руки не подам, не обессудь.

Яков и дышал-то с трудом, куда ему было отвечать. Кое-как зацепившись, выбрался он из ямы и сел в весенние желтые цветочки, переводя дыхание. Пошарил по карманам: – часы, табакерка – все пропало. Пропал и сам кафтан, дорогой, от лучшего портного, и туфли ушли в зловонную глубину. И доброе имя…

– Обещал же, что разыщу тебя, – Трисмегист прислонил палку к дереву и с любопытством глядел на спасенного им доктора, буквально обтекающего фекалиями. – А тут иду мимо, гляжу – тебя несут. У графа частенько кого-то несут, невезучих – сюда, везучих – на конюшню, – русская речь у Трисмегиста выходила такою же, как и немецкая, – взволнованный мелкий трескучий горох. – А тут – ты. Нечаянная радость…

Яков поднялся на ноги, снял с себя кафтан и бросил обратно в яму – все равно кафтан пропал. Предстояло еще добираться до дома – у всех на виду, и в таком виде…

– А где лакеи, что меня топили? – спросил он.

– Я им шепнул кой-чего – они пулей к дому прыснули, – Ивашка заговорщически подмигнул. – Пойдем со мной, отмоешься, – милосердно пригласил Трисмегист. – Я живу неподалеку, мы с тобою огородами быстренько доскачем. А то хватится тебя дракон-то, решит проверить, потонул али нет…

– Кто – дракон? – спросил Яков, отплевываясь.

– Да граф этот, что тебя притопил. Идем живее, шевели булками…

В дом Трисмегист провел гостя задворками.

– Перед-то у нас опечатан, – разъяснил он, не смущаясь. Видать, это и был тот самый дрыкинский выморочный дом, о котором поминал де Тремуй. На заднем дворе доктор Ван Геделе сбросил с себя все до нитки, и лишь тогда Ивашка проводил его в баню. Пока Яков отмывался, вычищая из ушей и ноздрей отходы жизнедеятельности графской дворни, хозяин принес ему сложенную стопочкой монашескую рясу и видавшие виды подштанники:

– Не обессудь, что сами носим – то и тебе…

– Как же полицмейстер тебя не гонит? – спросил Яков, промывая в четвертый раз свои длинные волосы. – Этот дом опечатан, он в казну определен, в нем же нельзя вот так жить.

– Можно, – отмахнулся веселящийся Трисмегист, – если знаешь хорошенько вице-канцлера Остермана. Перед этим господином полицмейстер делает красивую стойку, что твоя борзая.

Яков прежде слышал про Остермана – про самого умного человека при русском дворе, и про самого болезненного. Дядюшка, правда, считал вице-канцлера гениальным симулянтом, выдумывающим себе недуги, притом с огоньком и фантазией – ни в одном медицинском справочнике не было подобных болезней. Остерман недолюбливал ездить в присутствие и сочинял для себя диагнозы – и сухотку внутреннего уха, и глазные килы, и бог знает что еще.

– Ты служишь вице-канцлеру? – спросил Яков, поражаясь карьерному взлету боевого монаха.

– И да и нет, – туманно отвечал Трисмегист, – кое-где пересекаюсь, и вице-канцлер хранит меня до поры до времени, как драгоценный талисман. Это он так говорит – он любит цветисто выражаться.

– Ты вытащил меня из ямы и отмываешь – для него? – догадался вдруг Яков.

– Я как увидел, что ты в дерьмо летишь, – решил, что ты дурак, – Трисмегист подал гостю очередную лохань с подогретой водой. – А ты дурак – не совсем. Простец, да не полный. Нет, я тебя отмываю не для господина Остермана. Ему ты не нужен. Но кое-кто, не менее почтенный, желал бы ангажировать тебя на очередной танец.

Яков вытерся, отжал волосы – кожа так и хранила аромат нечистот, легкий, но явственный. Как же будет смеяться над ним Петер…

– Что ж, спляшем, раз приглашают, – сказал он, набрасывая на себя монашескую рясу.

Когда Трисмегист открыл потайную дверку в дрыкинском подполье и повел Якова за собою подземным ходом, – тот почти не удивился. Ведь Трисмегист, Меркурий – он и есть проводник из мира в мир, из мира верхнего – в мир подземный. След в след ступал доктор за своим провожатым, за дрожащим огоньком одинокой свечи – по каменным, опутанным паутиной коридорам, то спускавшимся лесенкой вниз, то делавшим резкий неожиданный поворот. Длинная ряса путалась в ногах, приходилось придерживать ее, как подол дамского платья.

Потолки стали чуть выше, и в стенах