Ртуть и золото - Елена Леонидовна Ермолович

носом на своих стульях, остались разве что шпионы за шторами, но эти шпионы были – уже все его.

На супружеской кровати, под китайским вышитым балдахином, спали трое – жена и кормилица с прильнувшим к ней младшим. Все трое лежали в обнимку на середине постели – видать, возились, играли да так и уснули. Бюрен накрыл одеялом ребенка, выпроставшего наружу из перин и руку, и ногу, и смотрел на спящих – лицо его было, как всегда, слегка потерянное. Он правил слишком уж хрупким ковчегом, этот незадачливый Ной, и все время опасался за сохранность своего корабля – в бурных водах. Этот ребенок был у них с женой поздним и, наверное, последним, и страшно было за него – что ждет его в чужой, такой враждебной стране. Здесь, чтобы выжить, нужно отрастить себе и когти, и зубы.

Бюрен взял покрывало, хотел устроиться на козетке – но там уже спала собака, борзой щенок. Он снял собаку с козетки и бережно переместил на пол, на лапы – на собаке по случаю прохладной погоды надета была ажурная вязаная жилетка, наподобие душегреи. Бюрен лег, не раздеваясь – спать ему оставалось часа три, до утреннего манежа. Накрылся, и щенок тут же залез и устроился в ногах. Бюрен в полусвете ночника разглядел душегрею и усмехнулся. «Неужели он и вправду сам их вяжет? – подумалось ему. – Не может быть, наверняка врет. Он же все время врет…» Душегрею для щенка подарил гофмаршал, и уверял, что связал ее сам, но Бюрену казалось, что все это его вязание – просто выдумка, чтобы удивить, заинтриговать.

Утром манеж, танцмейстер, потом министры. Генерал-прокурор… Ягужинский все норовит дерзить, но это получается у него так жалко… Как будто прежний, отставной, ненужный более галант завидует новому. Генерал-прокурор весьма умен, пора ему догадаться, что мода меняется, и времена петровских адъютантов с их дерзкой вседозволенностью давно миновали. Давно правят женщины, и следует служить – уже для женщин. Нынешним патронам требуются от нас совсем другие услуги, или довольно быть умным, но тогда изволь сидеть в тени, как Остерман. Ты же догадлив, генерал-прокурор, ведь и приятели твои, Левенвольды, переменили привычки, поймали ветер – учился бы у них, стоит ли злиться, что прежние умения уже не в чести?

Министры, генерал-прокурор, потом портретист… Позавчера вышло забавно – Бюрен позировал, а оба Левенвольда сидели на поручнях кресла, как в притчах это делают ангел и бес, и все мешали ему держать для портрета умное и значительное лицо. Склонялись по очереди и шептали всякие глупости – и презабавные. Художник бесился, но и боялся их троих, и пережидал его приступы смеха, терпел. Младший Левенвольд легко соскользнул со своего поручня и отошел к столику с красками, принялся что-то там рисовать, за спиною у пыхтящего от злости художника. А старший шепнул Бюрену на ухо:

– Ты страдаешь в первый и последний раз – потом разве что придется пририсовывать звезды, ленты и латы. К тому, что у него сейчас получилось.

Бюрен тут же потребовал повернуть и показать – что же получилось? И на него глянула с портрета ну такая напыщенная рожа… С подобной не стыдно и войти в историю.

– А у тебя, Рене, что получилось? – спросил он младшего Левенвольда – тот как раз закончил рисовать и тряс листом, давая бумаге просохнуть.

– Герб баронов Вартенбергов. Как я его себе представляю, – обер-гофмаршал протянул ему лист, и брат его на поручне своем залился смехом:

– Ржавые цвета, да, Рене?

– Отчего же, красный бык на белом поле – цвета вполне канонические, – смиренно отвечал Рене. – Я не знаю, что ты видишь здесь смешного.

Он тогда сказал им двоим:

– Мне тем более непонятен ваш геральдический юмор, господа, я слишком прост для подобных шуток. Герцог де Лириа не зря доносит своему королю, что обер-камергер Бюрен незатейлив, как грабли, – и встал с кресла, и бросил портретисту небрежно: – Месье Каравак, я вынужден закончить сеанс – дела государственные требуют моего присутствия. И вашего присутствия, графы…

Левенвольды переглянулись и рассмеялись – разной масти двойники, золотой и черный. Они играли за него, на его стороне, и все равно пребывали как будто в заговоре вдвоем – против всего света.

И сейчас Бюрен лежал, одетый, под покрывалом, с щенком в ногах – и проклятый рисунок был у него в кармане. Он носил его с собой все эти два дня, разглядывал, пытался понять – в чем же насмешка? В том, какие цвета? Или сама фигура – то, что это именно бык? Бюрену всегда, с самого начала, с первого их взгляда, с первого слова казалось, что Рене Левенвольд смеется над ним. И когда целует – смеется, как будто вот-вот оттолкнет его и спросит: «И ты поверил? Вот же дурачок…» Бюрен видел себя глазами Рене – неуклюжий, нелепый парвеню, безобразный неряха, не умеющий даже правильно поставить трость… И все его танцмейстеры, и его манежи, и недавние баронские титулы – все глупость, напрасно, для Рене он все равно несуразная нелепая деревенщина, олух царя небесного, и такой смешной…

Бюрен повернулся на бок – хотя козетка, конечно, для такого не приспособлена. Собака перебралась под шумок повыше – и к утру, можно спорить, заберется и под мышку, и жилет сделается весь в ее волосах. Стоит выкинуть из головы всю безрассудную прелесть – ведь те времена миновали, и в прошлом остались и адъютанты-содомиты, и прочие петровского разлива глупости. Служить женщинам, и своей семье, и жить дальше – вполне разумно и правильно. Манеж, танцмейстер, министры. Ремонт лестниц, поставки мрамора и горное дело, столь волнующее и увлекательное. И коннозаводство, как точная наука. Выездка, Плювинель. И ружья – передовой системы Лоренцони…

И дурацкий рисунок в кармане, который рука не поднимается ни выбросить, ни порвать.

Падший ангел

Гросс приехал за ним рано-рано, дядюшка и Петер не успели еще отбыть в госпиталь и даже позавтракать, блуждали по второму этажу сонные, в ночных колпаках.

– Ну и служба у тебя намечается… – зевая, посочувствовал Петруша, потягиваясь и почесываясь.

– Завидуешь? – лукаво улыбнулся Яков.

– Какое… Лучше гнойные свищи в госпитале, чем золоченые свищи – те, что при дворе. – Петер запахнул вырез рубашки. – Я тебе не завидую. Новый твой хозяйчик – та еще гангрена.

Яков накинул халат и сбежал по лестнице в гостиную. Гросс нервно мерил шагами комнату из угла