Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

На Христиане ничего существенного не было; злые языки поговаривали, что платье, первоначально предложенное для неё помощником режиссёра, отверг как неадекватное сам лорд-гофмейстер, но это неправда.

Со всеми этими преступленьями на шее я, вполне естественно, ощущал себя великим грешником, играя в шахматы (которые терпеть не могу) с великим доктором Скиннером из Рафборо, историком Афин и редактором Демосфена. Кроме того, доктор Скиннер был из числа тех, что гордятся своим умением мгновенно располагать к себе людей, и вот, я весь вечер просидел на краешке стула. Но ведь директора школ и всегда внушают мне благоговейный страх.

Партия была длинной, и когда в половине десятого настало время ужина, у каждого из нас на доске всё ещё оставалось по несколько фигур.

— Что подать на ужин, мистер Скиннер? — спросила серебристым голоском миссис Скиннер.

Он долго не отвечал, а потом тоном едва ли не сверхчеловеческой торжественности произнёс «ничего» и чуть позже добавил: «Совсем ничего».

Мало-помалу мною овладело ощущение, что я подошёл как никогда близко к последней стадии всего сущего. В комнате, казалось, сгустилась тьма, когда на лице доктора Скиннера появилось выражение, свидетельствовавшее о том, что он собирается говорить. Это выражение набирало силу, и тьма всё сгущалась и сгущалась.

— Минутку, — сказал он наконец, и я почувствовал, что сейчас, может быть, закончится это напряжённое, уже становившееся невыносимым ожидание. — Минуточку. Может быть, чуть позже — стакан холодной воды. И маленький кусочек хлеба — с маслом.

На слове «с маслом» его голос упал до едва слышимого шёпота; и затем вздох, как бы облегчения, что фраза досказана до конца, и вселенная на этот раз устояла.

Ещё десять минут торжественного безмолвия, и партия завершилась. Доктор стремительно поднялся с места и расположился за обеденным столом.

— Миссис Скиннер, — игриво воскликнул он. — Что это за загадочные объекты, окружённые картофелем?

— Это устрицы, мистер Скиннер.

— Дайте мне, и также Овертону.

И таким манером он съел добрую порцию устриц, затем рубленой телятины, запечённой до румяной корочки в раковинах морских гребешков, потом ещё кусок яблочного пирога и ломоть хлеба с сыром. Это был его маленький кусочек хлеба с маслом.

Скатерть убрали, и на столе появились бокалы с чайными ложечками, пара лимонов и кувшин с кипятком. Великий человек расслабился. Его лицо засияло.

— Ну, а теперь запьём, — провозгласил он не терпящим возражения тоном. — Чем бы? Бренди с водой? Нет. Это будет джин с кипятком. Джин — более здоровый напиток.

И мы пили джин, горячий и крепкий.

На такого ли человека не подивиться, ему ли не посочувствовать? Не был ли он директором гимназии в Рафборо? Задолжал ли он когда-либо кому-либо? Чьего вола забрал он, чьего осла отнял, кого обсчитал? Сказал ли кто хоть полслова неодобрения о его моральных качествах? Если он разбогател, то средствами самыми благородными на свете — собственными учёными занятиями и литературными достижениями; не говоря уже о его выдающихся научных трудах, его «Размышления о Послании святого апостола Иуды и о нём самом» поставили его в ряд с самыми популярными богословами Англии; это было настолько исчерпывающее исследование, что никому из купивших эту книгу уже никогда не пришлось бы размышлять о данном предмете — воистину, всякий, имевший хоть какое-то отношение к теме, был исчерпан до последней степени. На одной только этой книге он заработал 5000 фунтов и имел все возможности до конца жизни заработать ещё 5000. Человек, совершивший всё это и мечтающий о куске хлеба с маслом, имеет право объявить об этом своём желании с известным пламенем и торжеством[118]. К тому же, никогда не следовало принимать его слова буквально, не ища в них, как он сам любил говорить, «более глубокого и скрытого смысла». Всякий ищущий такового в самых даже невинных его высказываниях не будет разочарован. Он обнаружит, что «хлеб с маслом» на скиннерском означает пирожки с устрицами и яблочный пирог, а слово «вода» по-настоящему переводится как «горячий джин».

Но его труды, даже независимо от их ценности в денежном выражении, составили ему прочное имя в литературе. Так Галлион[119], вероятно, полагал, что его слава будет зиждиться на его трактатах по естествознанию; мы ныне черпаем их содержание у Сенеки, с которого он их скомпилировал; по нашим сведениям, они могли содержать полную теорию эволюции, но они до нас не дошли, и бессмертие пришло к Галлиону оттуда, откуда он меньше всего на свете его ожидал, и по причине, которая меньше всего польстила бы его тщеславию. Он обрёл бессмертие потому, что не обратил должного внимания на самое видное из всех движений, с которыми когда-либо соприкасался (желаю всем желающим обрести бессмертие поучиться на его примере и не поднимать так много шума по поводу самых видных движений); и так же доктор Скиннер, если и обретёт бессмертие, то это, скорее всего, произойдёт по совсем другой причине, чем та, которую он так любовно лелеял в своём воображении.

Может ли такому человеку прийти в голову, что на самом деле он зарабатывает деньги тем, что развращает юношество; что кормящая его профессия — выдавать чёрное за белое в глазах тех, кто ещё слишком юн и неискушён, чтобы уметь его разоблачить; что он утаивает от тех, кого берётся учить, самую сущность аргументации — а ведь чтобы научиться аргументировать, они вправе полагаться на добросовестность того, кто по смыслу своей профессии должен быть правдивым; что он — просто необузданный полуиндюк, полугусак, который своей замшелой, жёлчной физиономией и кулды-мулдыкающим голосом может запугать робкого, но задаст стрекача, наткнувшись на сильного; что его «Размышления об апостоле Иуде» на самом деле от начала до конца содраны из разных мест без ссылки на источники и не заслуживают даже презрения, когда бы не вера столь многих людей в то, что они написаны честно? Может быть, только миссис Скиннер могла бы поставить его на место, если бы дело того стоило; но она была слишком занята ведением хозяйства и заботами о том, чтобы мальчиков хорошо кормили и ухаживали за ними в болезни — в чём, кстати сказать, вполне преуспевала.

Глава XXVIII

Эрнест был наслышан страшных рассказов о нраве доктора Скиннера и об издевательствах, которые младшим мальчикам в Рафборо приходилось терпеть от старших. К тому времени он уже натерпелся сполна, и перспектива ещё худших тягот, какого бы рода они ни были, ему отнюдь не улыбалась. Когда выезжали из дома, он ещё крепился, но когда ему сказали, что Рафборо уже недалеко, он, увы, разревелся. Отец и мать были с ним — они ехали в собственной карете; железная дорога тогда ещё до Рафборо не дошла, и те сорок миль, что отделяли его от Бэттерсби, легче всего было преодолеть именно так.

Заметив, что он плачет, мать почувствовала себя польщённой и приласкала его. Она сказала, что понимает, как грустно ему расставаться с таким счастливым семейством и жить среди людей, которые, хотя и будут, конечно, очень хорошо к нему относиться, а всё же никогда, никогда так исключительно хорошо, как его дорогие папа и мама; и, однако же, если говорить правду, она сама заслуживает гораздо большего сочувствия, чем он, ибо расставание причиняет ей больше страданий, чем, конечно, ему, и прочая, и прочая; Эрнест же, когда ему сказали, что его слёзы — это слёзы печали от расставания с домом, принял такое объяснение на веру и до истинной их причины доискиваться не стал. Подъезжая к Рафборо, он взял себя в руки и встретил доктора Скиннера довольно спокойно.

По прибытии они сели за ленч с доктором и его супругой, и затем миссис Скиннер провела Кристину по комнатам и показала, где будет спать её мальчуган.

Что бы ни говорили мужчины по поводу исследований человеческого рода, женщины твёрдо верят, что наиболее достойным объектом исследований для рода женского является женщина. Кристина была настолько поглощена исследованием миссис Скиннер, что ни на что другое её внимания уже не хватало; подозреваю, что и миссис Скиннер очень внимательно приглядывалась к Кристине. Кристина была очарована, как и всегда при новом знакомстве, ибо находила в новых знакомых (как и все мы, вероятно) нечто соприродное кресту; миссис же Скиннер, могу себе представить, повидала на своём веку столько кристин, что никаких новых откровений данный конкретный экземпляр в её сознание не привнёс; мне кажется, её личное мнение отражало авторитетное суждение одного известного директора школы, который сказал, что все родители — кретины, и особенно матери; впрочем, она была сама любезность и без конца расточала улыбки, что Кристина с удовольствием проглотила как дань именно ей, Кристине, ни для какой другой мамаши не доступную.