Будни Севастопольского подполья - Борис Азбукин

Ревякин знал этого аборигена рыбацкого поселка — Павла Ивановича Григорьева по рассказам Володи. Раза два переезжал с ним на ялике в город, когда возвращался после уроков. Ему нравился этот суровый, молчаливый рыбак. В могучих плечах его и цепкой моряцкой походке вразвалку чувствовалась скрытая сила.

— Э-гей! Дядя Пава! — Мариченко поднял руку, приветствуя рыбака, и сошел с причала на берег. — Ты не подкинешь меня в Аполлонову балку или на Павловский мысок? Кстати, дело к тебе есть.

Рыбак положил весла в ялик.

— Не сручно мне, Володя… Ну ладно уж, сидай. Начальству не положено отказывать, — сказал он, пряча в усах улыбку.

…С того дня Володя Мариченко не давал о себе знать. Сегодня его дежурство. Сегодня ночью истекал назначенный им срок.

Опершись на косяк двери веранды, Ревякин курил.

Что таит эта сырая, туманная зимняя ночь? Что сулит она — радость успеха или огорчения? Быть может, в эти минуты решается судьба похода? Впрочем, чего гадать — орел или решка? Володя не бросает слов на ветер. Всегда был точен и аккуратен.

Кончив курить, Ревякин вернулся в дом, сел за стол, решив написать письмо на родину и отдать Осокину. Взяв лист бумаги, он задумался.

Прошло три года, как он расстался с отцом и матерью, с родной далекой Саратовщиной. Незадолго до лета сорок первого года, окончив институт, он вернулся из Балашова в свой колхоз. Учительствовать не пришлось в родном селе — началась война, и с первых дней он на линии огня. Рядовым бойцом артиллерийского полка сражался в южных степях Украины, оборонял Одессу, затем Севастополь. Его полк стал гвардейским, краснознаменным. После второго ранения его наградили орденом Красной Звезды, присвоили звание гвардии старшины и приняли в партию. Его не вернули на батарею, а до окончательного выздоровления послали работать на продсклад полка. В госпитале он получил последние вести из дому. Мать тогда писала: отец рвется на фронт, что ни день ходит в райвоенкомат. «Да, старик не мог усидеть дома. У него кипучая кровь рубаки-буденновца», — подумал Александр. Вспомнились рассказы отца о жестоких схватках с деникинцами в вихревых рейдах красной конницы по тылам белополяков. Где-то он теперь? Все еще в колхозе или где-нибудь на Днестре, Житомирщине, а может, под Ленинградом? Александр обмакнул перо в чернила.

«Дорогие папа и мама! — писал он. — Шлю вам из далекого края горячий сыновний привет и множество лучших пожеланий. Еще братский привет сестрам Марусе, Шуре, Вале и братишке Володе. Вы долго не получали от меня никаких вестей и, вероятно, считаете убитым. Но я жив. Подробней о своей жизни сообщить не имею возможности. Скажу лишь одно: живу примерно в том месте, где последнее время был, и в скором будущем надеюсь увидеться. Очень хочется что-нибудь узнать о вас. Но это пока невозможно.

С сыновним приветом, ваш сын. Всех крепко целую».

III

День теплый, пасмурный. Небо обвисло космами набухших облаков. Казалось, вот-вот польет, но дождя не было. К вечеру с моря снова наполз туман, поглотив голые грязно-рыжие холмы Северной стороны и главный рейд. Февральский день короток. А когда пасмурно да еще туман, он кажется еще короче.

В густых сумерках перед вступлением на дежурство Мариченко пересек площадь у пристани и взобрался на косогор у берега, где стояла хатенка рыбака.

Дверь открыл дядя Пава, провел его в кухоньку, освещенную коптилкой. Малюсенькое окошко было плотно завешено тряпьем. Рыбак смотрел на Володю и ждал. Он был скуп на слова, жизнь приучила его не сорить ими.

— Сегодня ночью перекинешь меня на Корабельную, — сказал Володя. — Приготовься.

— Весла завсегда под рукой. Только ты того, пораньше, чтобы затемно обернуться.

— Буду в третьем часу. Ночной пропуск тебе выписан. Ожидай.

— Добре.

Переступив порог хаты, Мариченко скрылся в тумане. Он знал — старый рыбак не подведет. У дяди Павы свои счеты с немцами. Фашисты убили его сына в Инкермане, и сам дважды пострадал. Сперва был ранен осколком снаряда, а позже — разрывом мины, от которых навек остались несколько шрамов на теле и отметина на лице.

По дороге в участок Володя перебирал в уме, все ли он предусмотрел. Перевоз обеспечен. Компас и фонарь с запасными батарейками есть и еще есть фонарь с динамкой. Ключи от сейфа и от стенных ящиков, где лежат оружие и патроны, Пьеро перед отъездом отдал коменданту. Он всегда так делал, когда надолго отлучался из участка. Это здорово, что он отдал ключи Швабе, а сам укатил в Симферополь. Начальник городской полиции даже пакет какой-то с ним послал. Теперь у Пьеро будет алиби. Можно действовать смело. А без ключей он вполне обойдется. Отмычкой он уже не раз открывал все двери участка и стенные шкафы с оружием. Сотню патронов уже снес домой и припрятал в надежном месте, где давно лежал пистолет-автомат, подобранный в Ушаковой балке в первые дни оккупации. С железным несгораемым ящиком, в котором хранятся секретные документы, пришлось повозиться. Но все же ему удалось снять слепок и сделать ключ. Перед отъездом Пьеро предупредил: сверху в ящике лежат перечень паролей на месяц для ночного хождения по городу и топографическая карта Крыма. Кажется, все предусмотрел, все подготовил…

Когда Володя принимал дежурство, в помещении участка, как всегда, толпились и судачили полицаи. Узнав, что начальник уехал, они быстро разошлись по домам.

Приближались тихие ночные часы, которые теперь редко нарушались какими-либо происшествиями. Володя уже собирался запереть входную дверь, когда в дежурку размашистой походкой вошел Мамед по прозвищу Жорка Цыган, чернявый парень с беспокойно бегающими глазками. Синяя кепка его была лихо сдвинута набок, на нижней губе лепился дымящийся окурок. Не здороваясь, он сел на табурет, закинул ногу на ногу и, скрутив цигарку, прикурил от не потухшей еще слюнявки.

«Вот некстати принесло эту легавую сволочь», — Володя стал листать тетрадь с записями дежурного.

Жорка Цыган до войны торговал на базаре, за воровство и поножовщину не раз был судим, отбывал наказание. С приходом фашистов он объявился в полиции безопасности, которая охотно воспользовалась услугами уголовника. В каком бы районе он ни появлялся — начинались массовые аресты. По его доносам были расстреляны сотни коммунистов, советских работников, евреев. Последнее время он неутомимо рыскал по городу, пытаясь открыть место, где скрывается «партизанская типография».

«Не я буду, если не пролезу в партизанское логово, не раскопаю ихней типографии», — похвалялся он не раз перед полицаями.

На Северной стороне Цыган появился на следующий день после таинственного исчезновения Барюкова. Было ясно, чем он занят.

Вскоре Володя понял, что Цыган, накапливая «материал», все ближе и ближе подбирается к нему и к Пьеро. Он предупредил об этом Пьеро и сам держался начеку, с нетерпением ожидая своего последнего ночного дежурства. Он понял, что появление Цыгана сейчас в участке не случайно, хочет что-то выведать, и выжидал.

Бросив слюнявку на пол, Цыган растер ее подошвой и спросил:

— Куда это начальник подался?

— Говорят, в Симферополь, — равнодушно бросил Володя.

— Чего это он надумал?

— А кто его знает? Об этом начальство нам не докладывает.

— Брось! Ты-то, его дружок, знаешь.

— Что значит «дружок»? — Володя уставился на Цыгана.

— Да нет, я к тому, — спохватился Цыган, — что он тебя взял на участок.

— Не меня только, а всех. А тебя что, в СД Майер приглашал? — усмехнулся Володя.

— Я-то сам пришел…

— Вот и я сам!

Цыган циркнул слюной сквозь зубы и, встав, небрежно бросил:

— Ну бывай! Пойду к своей марухе, — он назвал самую крайнюю улицу поселка.

— А я закроюсь и, пожалуй, прилягу, — сказал Володя, выходя с ним на крыльцо.

Он боялся, как бы Жорка не вздумал вернуться, и приступать к делу не спешил. После полуночи в участок обычно никто уже не заглядывает.

А время будто остановилось. Несколько раз Володя выходил наружу, подолгу прислушивался. Тьма и тишь, точно все вымерло. Даже собаки не лают. Туман плотно навалился на поселок.

Миновала полночь, и Володя принялся за дело. Два советских автомата, диски с полным зарядом патронов и винтовку он перенес в кладовку, где лежало обмундирование и находились чемоданы: один — с ветошью для чистки оружия, другой — с пачками автоматных и винтовочных патронов. Ветошь он вытряхнул, а патроны оставил, положил на них сверху новую немецкую шинель, сапоги, фуражку и френч с галифе. В другой чемодан легли диски, а вот автоматы не влезали. Пришлось поработать отверткой, чтобы отделить стволы от прикладов. Когда чемоданы были наконец увязаны, он вернулся в дежурку и открыл железный ящик с документами. Володя спрятал топографическую карту и тетрадь с ночными паролями в боковой карман шинели, вынес чемоданы с винтовкой из кладовой и закрыл ее и стенной ящик с оружием. Немного подумав, он бросил на пол рядом с железным ящиком самодельный ключ с отмычкой и, взяв чемоданы с винтовкой, вышел. Ключ от входной двери он забрал с собой. «Пусть повозятся, пока откроют», — подумал он.