Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры - Айзенштадт Владимир Борисович

О дружба, нежный утешитель Болезненной души моей! Ты умолила непогоду; Ты сердцу возвратила мир; Ты сохранила мне свободу, Кипящей младости кумир! «Руслан и Людмила», эпилог.

Издание «Руслана и Людмилы» взялся осуществить Гнедич. И вот тут, через четырнадцать лет после использования шлема князя Темкина-Ростовского Кипренским – для картины «Дмитрий Донской» и Олениным – для «Письма о камне Тмутараканском», шлем этот послужил моделью для художника и гравера И. А. Иванова, исполнившего, по эскизу Оленина, фронтиспис для первого издания поэмы «Руслан и Людмила».

В сохранившихся письмах Пушкина Гнедичу есть благодарные слова друзьям: «…В газетах читал я, что “Руслан”… продается с превосходною картинкою – кого мне за нее благодарить?». «Благодарю за воспоминание, – пишет он позже, – за дружбу, за хвалу, за упреки, за формат этого письма – все показывает участие, которое предпринимает живая душа ваша во всем, что касается до меня. Платье, сшитое, по заказу вашему, на “Руслана и Людмилу”, прекрасно; и вот уже четыре дня, как печатные стихи, виньетка и переплет детски утешают меня. Чувствительно благодарю почтенного [Оленина – в тексте стоит его монограмма] – эти черты сладкое для меня доказательство его любезной благосклонности. Не скоро увижу я вас; здешние обстоятельства пахнут долгой, долгою разлукой!»[130].

«Возможно, рисуя здесь шлем Темкина-Ростовского, – пишет В. М. Файбисович, – Алексей Николаевич хотел напомнить опальному юноше об их археологических беседах; не потому ли так “детски утешало” поэта “доказательство его любезной благосклонности”»?

Но пора вернуться из окружения Пушкина к нему самому, к дому № 185 по Фонтанке, где он жил с июня 1817 по май 1820-го. Эти неполные три года обогатили поэта теми наблюдениями, которые еще много лет питали его творческое воображение.

В восьмой главе «Онегина», начатой им 24 декабря 1829 года, некоторые пушкинисты находят образ, пришедший из его юности:

Но вот толпа заколебалась, По зале шепот пробежал… К хозяйке дама приближалась, За нею важный генерал. Она была не тороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех… «Евгений Онегин», гл. 8, стр. XIV.

Это первая встреча Онегина с уже замужней Татьяной,

Не этой девочкой несмелой, Влюбленной, бедной и простой, Но равнодушною княгиней, Но неприступною богиней Роскошной царственной Невы. Там же, стр. XXVII.

Многие женщины претендовали на роль прообраза пушкинской героини. Но некоторые пушкинисты, например Борис Матвеевский, считают, что Пушкин видел в замужестве Татьяны Лариной («Меня с слезами заклинаний / Молила мать…») историю гр. Екатерины Александровны Стройновской. Это же имя, но уже как прообраз Графини в повести «Домик в Коломне», называет Плетнев в своей переписке с Гротом. А ведь «Домик в Коломне» Пушкин пишет в те же дни, что и восьмую главу «Онегина»!

Екатерина Александровна Стройновская – красавица-дочь разорившегося генерал-лейтенанта Буткевича, соседа Пушкиных по Фонтанке. В 1819 году она вышла замуж за 70-летнего сенатора гр. Стройновского и жила потом в приобретенном для нее доме по другую от Пушкиных сторону (ныне – дом 167). Муж поселил ее в особняке, украшенном прекрасно подобранной коллекцией картин и привезенными из Италии скульптурами Кановы. На первом (и, видимо, единственном) в ее жизни светском балу она танцевала контрданс с Александром I, а сердцеед и красавец А. И. Чернышев, в будущем военный министр, граф и светлейший князь, не отходил от нее в течение всего вечера. После этого-то бала муж и запер ее в роскошном особняке, откуда выходила она только в свою приходскую церковь – церковь Покрова. Эта грустная история вся прошла на глазах Пушкина. Они жили в одном приходе, она была на год моложе него.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390}) …Я живу Теперь не там, но верною мечтою Люблю летать, заснувши наяву, В Коломну, к Покрову – и в воскресенье Там слушать русское богослуженье. Туда, я помню, ездила всегда Графиня… (звали как, не помню, право) Она была богата, молода; Входила в церковь с шумом, величаво; Молилась гордо (где была горда!). Бывало, грешен! все гляжу направо, Все на нее. <…> Она казалась хладный идеал Тщеславия. Его б вы в ней узнали; Но сквозь надменность эту я читал Иную повесть: долгие печали, Смиренье жалоб… В них-то я вникал, Невольный взор они-то привлекали… «Домик в Коломне», стр. XX–XXIV.

И в написанной три года спустя второй петербургской повести, «Медный всадник», Пушкин снова возвращается в Коломну. Его Евгений

Живет в Коломне; где-то служит, Дичится знатных и не тужит Ни о почиющей родне, Ни о забытой старине.

В Коломне, в доме Клокачева, Пушкины занимали верхний, третий, этаж (это сейчас дом пятиэтажный!). На втором жили Корфы – семья соученика Пушкина по Лицею. В послелицейские годы в воскресных танцевальных вечерах у Корфов принимает участие, среди многих других, и «семейство славного нашего Пушкина, жившее в одном с нами доме».

В 1833 г. по просьбе М. А. Корфа Пушкин помогает одному из участников этих вечеров устроиться переводчиком к Смирдину. Он пишет Корфу: «Радуюсь, что на твое дружеское письмо мог отвечать удовлетворительно и исполнить твое приказание. Весь твой Александр Пушкин».

В книге Ольги Голубевой «М. А. Корф» сказано, что еще в Лицее Корф мечтал собрать сведения обо всем, что было написано о России на иностранных языках. Много лет он делал библиографические записи и, став директором Публичной библиотеки, создал там отделение «Россика», которое, по словам В. В. Стасова, представляло собой «учреждение совершенно беспримерное в Европе».

В 1836 году Корф по просьбе Пушкина прислал ему для работы над историей Петра I каталог иноязычных сочинений о России, составленный им самим. Пушкин ответил: «Вчерашняя посылка твоя мне драгоценна во всех отношениях и останется у меня памятником. Право, жалею, что государственная служба отняла у нас историка. Не надеюсь тебя заменить. Прочитав эту номенклатуру, я испугался и устыдился: большая часть цитированных книг мне неизвестна. Употреблю всевозможные старания, дабы их достать. Какое поле – эта новейшая русская история! И как подумаешь, что оно вовсе еще не обработано и что кроме нас, русских, никто того не может и предпринять! – Но история долга, жизнь коротка, а пуще всего человеческая природа ленива (русская природа в особенности). До свиданья… Сердцем тебе преданный А. П. 14 окт.».

А четыре месяца спустя, 17 февраля 1837 года, Корф пишет Вольховскому: «При получении этого письма ты будешь уже, конечно, знать о нашей общей потере: мы лишились нашего Пушкина, и каким еще образом! Во время всего этого происшествия, во время его смерти и похорон, я сам томился еще в мучительной болезни, и кто видел его за несколько дней перед тем у моей постели, конечно, не подумал бы, что он, в цвете сил и здоровья, ляжет в могилу прежде меня…».