Опасная тишина - Валерий Дмитриевич Поволяев

курбаши Усманом можешь попрощаться, – чисто, выговаривая каждую буковку, без всякого «туземного» акцента, произнес старик. – Начальник заставы убьет его.

Чимбер дернулся подбито, но промолчал. Курбаши было жаль. И двух друзей, Холеного и Гудкова, тоже было жаль.

– Тебе надо спасать самого себя, – продолжил старик. – Помочь себе ты сможешь, если захватишь в плен жену начальника заставы, понял?

– Понял, – быстро скиснув и сделавшись по-куриному тихим, произнес Чибер, хотя курицей он никогда не был.

– Тебе надо срочно бежать на факторию и хватать там эту дамочку. Разумеешь?

Трудное слово «разумеешь» старик Эрдене произнес очень аккуратно, чисто, горделиво вздернул голову, – ему нравилась собственная речь.

– Разумею, – поспешно закивал головой Чимбер.

– Ну а коли разумеешь, так действуй, – произнес старик в заключение и снова налил себе в пиалу чая.

Тот факт, что еще полчаса назад старик Эрдене говорил по-русски коряво, будто лопатой счищал свежие коровьи блины со своего двора – ничего понять было нельзя, а сейчас заговорил чисто, грамотно, сильно озадачил Чимбера, даже более – испугал его. Он затряс головой согласно.

А старик уже не видел гостя (да и не был Чимбер гостем вовсе), глаза его потухли, подернулись поволокой, Эрдене вновь погрузился в самого себя. Неторопливо, с шумом отхлебнул из пиалы немного чая.

Теперь Чимбер знал, что надо делать. Брать в заложницы жену Емельянова и уходить с нею на ту сторону. Вряд ли кто из пограничников посмеет выстрелить в него с такой спутницей – скорее в самого себя выстрелит. Чимбер поспешно натянул на плечи старую вытертую бурку, с которой прошел Гражданскую войну, – снял ее с убитого вайнаха, промышлявшего в банде какого-то красного абрека, на голову нахлобучил лохматую папаху, опустив ее на самые глаза.

Прав старик, надо действовать.

Он вышел за дверь кибитки и в то же мгновение остановился – в лицо ему ударил жесткий мороз, обварил губы, ноздри, вцепился в кончик горбатого носа, Чимбер помотал головой и, накренившись косо, поспешно выбрался на улицу, за дувал.

Из-под бурки вытащил револьвер, проверил его. Кишлачная улочка была пуста, тиха, пугающе опасна, Чимбер глянул в одну сторону, в другую, ничего тревожного для себя не обнаружил, прокрутил барабан револьвера, цепляясь глазами за пяточки патронов – нет ли пустых гнезд? Барабан был полон.

Где находится фактория, он знал – наведывался туда летом, когда деревянная коробка здания еще только возводилась, – сплюнул себе под ноги и, сгибаясь в три погибели, двинулся в ту сторону.

Он не знал еще, как будет действовать, что станет говорить заведующему факторией, чтобы тот выдал ему жену красного командира, что скажет самой жене – явно ненормальной бабенке. Нормальная вряд ли бы согласилась поехать сюда, в самое глухое, самое неинтересное место на земле. Чимбер в разных краях бывал, повидал многое, но такой тоскливой глуши еще не встречал – тут все работает против человека, а уж против бабы, – особенно изнеженной, – тем более.

Мороз пробирал до костей, внутри все, кажется, уже покрылось снежной махрой, скрипело теперь противно, зубы постукивали друг о дружку, и ощущал себя так противно не только Емельянов – вся его группа, лежавшая в снегу. Емельянов вытащил руки из вязаных однополых варежек, которые когда-то купил в Питере на Литейном проспекте у уличной торговки – приезжал туда с фронта получать орден Красного Знамени и случайно затесался в ряды мешочников, – подул на заледеневшие пальцы. Хорошая была та пора… И даже мешочники, кажется, были симпатичнее нынешних. Хотя поначалу он так не думал. Он снова погрел дыханием пальцы. Кожа онемела, сделалась чужой и, похоже, смерзлась с костями. Но бросать засаду было нельзя – курбаши Усману тоже приходится туго, он тоже стучит зубами и выплевывает изо рта ледышки, его надо пересидеть и довести борьбу до конца. Либо курбаши съест Емельянова, либо он схряпает курбаши, третьего не дано.

Небо немного приподнялось, поземка, скребшаяся по макушкам камней, ослабла, но это ничего не значило: Емельянов знал по своему опыту: перед всякой новой атакой всегда бывает сбой – ведь и ветру и поземке надо набирать силу, но пройдет немного времени, и с ближайшей макушки обязательно с громкими воплями спрыгнет свирепый ветродуй, захохочет, засвистит по-лешачьи, навалится на людей, попробует засыпать их снегом, накрыть с головой, похоронить.

Но где же курбаши? Может, разведка дала Васину неверные сведения?

Емельянов до дрожи напружинил под одеждой мышцы, пошевелил плечами – есть такой прием борьбы с холодом, иногда помогает…

Прошло минут пятнадцать. Время на морозе движется медленно, скрипит, будто само обледенело, готово вот-вот остановиться, но все же не останавливается, потихоньку ползет вперед, дышит тяжело, убого, изматывает людей.

Неподалеку раздалось железное щелканье. Емельянов насторожился. Что это? Кто-то клацнул затвором винтовки? Или снял с пояса, украшенного металлической насечкой, гранату, неосторожно задев рубашкой о пряжку ремня? Или было что-то еще – например, треснул разорванный морозом камень?

Емельянов приподнялся, всмотрелся в темноту ущелья. Никого. Все так же пустынно, черно, неспокойно.

Придет Усман или нет?

На это у Емельянова не было ответа. Но снимать людей было нельзя, даже тех, кого зацепила студь, кто поморозился – вдруг курбаши появится?

Кожух «люсинды» покрылся плотным слоем инея, будто краской, прикасаться к пулемету было нельзя даже заледеневшими пальцами – металл мог обжечь до костей. Емельянов продолжал ждать, напрягал мышцы, стараясь родить в себе тепло, хотя бы немного, тер до боли уши, мотал головой, но из снега не вставал – боялся, что потом не загонит себя в снег вновь – не хватит сил.

Неожиданно он опять услышал железный щелчок, на этот раз звук раздался совсем недалеко, поспешно натянул на руки перчатки, поправил «люсинду», целя стволом пулемета в длинный, забитый снегом провал ущелья.

– Ну, курбаши Усман, где ты есть? Покажись! – просипел он едва слышно, приподнялся, стараясь разглядеть своих людей, но те слились со снегом – не различить никого.

А курбаши Усман находился совсем рядом с засадой – устроил привал.

Усман уселся на снег, достал из кармана теплого халата твердый комок бараньего жира, скатанного вместе с творогом в небольшой тяжелый шарик, кинул в рот, будто карамельку, начиненную сладким повидлом, перекатил во рту из одного угла в другой, устало закрыл глаза. К курбаши поспешно подкатился, словно большой заиндевелый колобок, мулла Бекеш.

– Дотхо! – негромко позвал он Усмана. Слово «дотхо» было очень уважительным, означало чин, равный генеральскому, и Усман на обращение «дотхо» отзывался с благожелательной улыбкой.

Хотя лучше было бы, если б его называли, например, «ляшкер баши» – главнокомандующим, так зовут знаменитого Ибрагим-бека Чекабаева, или «диван-беги» – министром… Но «дотхо» – тоже неплохо.

– Ну! – отозвался Усман, не открывая глаз.

– Дотхо, а нам не могут устроить засаду? – вкрадчиво поинтересовался мулла.

– Не думаю. С чего ты взял, что нам могут поставить ловушку?

– Предчувствие, дотхо.

– Нам все могут устроить, – Усман с трудом разлепил глаза. Голова была тяжелой, хотелось спать. – Только пути иного у нас нет, мулла. Поворачивать