Гомер и Лэнгли - Э. Доктороу

У меня появилась мысль рассортировать наши проблемы по способам их решения, при этом я полагал, первоочередная задача — это закладная. Чтобы усадить Лэнгли и обговорить состояние наших финансов, пришлось выдержать настоящую битву. По его мнению, внимание к такого рода делам приводит в раболепное состояние. Однако из его чтения бухгалтерских книг я понял, что у нас достаточно средств, чтобы вообще расплатиться по закладной сполна.

— Давай так и поступим, тогда эти люди от нас отстанут, — предложил я, — и нам никогда больше не придется об этом беспокоиться.

— Если мы полностью расплатимся по этой чертовщине, то потеряем скидку по федеральным налогам, — возразил Лэнгли.

— Так ведь мы и не получим никакой скидки, если не станем платить вовремя, — сказал я. — Все, что мы получаем, это одни пени, которые перекрывают скидки. И зачем говорить о налогах, раз мы их не платим.

У него на это был ответ, как-то связанный с войной, однако он уводил в сторону, и я не уверен, что могу передать его в точности. Что-то про примитивные общества, которые превосходно обходятся без денег, затем последовала речь о корпоративном ростовщичестве, а потом он затянул песню: «Ой, из мрамора банки строены. / В них охрана у каждой двери, / А их сейфы набиты золотом, / За него горняки костьми полегли». Не различавший музыкальных тонов сиплый баритон Лэнгли был инструментом, которому невозможно отказать в силе. Я не позволял себе насмешек или разговоров о генетических капризах жизни, где музыкальная одаренность могла достаться только одному брату, а именно — мне. Меня заинтересовало только, какое отношение ко всему этому имеют горняки.

— Гомер, — сказал брат, — напомню тебе о происхождении нашей фамилии. Разве наши предки по отцовой линии не копались в недрах земли? Не были они разве рудокопами? Разве Кольер[28] — это не горняк?

Скоро мы уже обсуждали другие образованные от профессий фамилии: Пекарь, Бочар, Пахарь, Мельник — и рассуждали о капризах истории в таких фамилиях. На том наше финансовое совещание и закончилось.

В конце концов Лэнгли сдастся и полностью выплатит по закладной, но к тому времени мы уже будем известны всему городу, и в банк его пойдут сопровождать газетные репортеры и фотокорреспондент «Дейли ньюс», который получит Пулитцеровскую премию за портрет Лэнгли, который вышагивает по Пятой авеню в шляпе-колпаке, истрепанном пальто до колен, в шали, которую он скроил из мешковины, и домашних тапочках.

Непременно скажу в защиту моего брата, что ему многое приходилось держать в голове. То было время, когда род человеческий вел себя отвратительно: например, на юге взорвали баптистскую церковь, в которой во время занятий воскресной школы были убиты четыре чернокожие девочки. Это известие лишило брата рассудка: бывали случаи, видите ли, когда его цинизм давал трещину и становилось видно сердце. Но чудовищность случившегося позволила ему создать еще один раздел событий, чреватых продолжениями, для универсальной газеты: убийство невинных, — в этот раздел были включены не только те маленькие девочки, но и студенты колледжей, убитые в результате стрельбы, и молодые люди, лишенные жизни при регистрации избирателей, — все в то же самое отвратительное время. А потом ему, разумеется, пришлось завести папку на политические убийства: у нас произошло три или четыре таковых, а возможно, еще и папку на массовые задержания сотен уличных демонстрантов, которых согнали в загон на окраине в Вашингтоне. Брат не мог решить, следует ли включать такое событие в раздел произвола полиции на основе тактики «дубинкой-по-башке», которая применялась к антивоенным демонстрантам в других городах, или это что-то другое.

Газета мечты Лэнгли не могла быть просто регистратором событий, ее единственный выпуск на все времена требовал ясного и недвусмысленного отчета о том, что составляет нашу жизнь. Так что большой организационной проблемой было отобрать из ежедневных газет за многие годы базовые эпизоды и виды деятельности на все времена.

Все последующие годы его ждали одни испытания. Однажды он рассказал мне о массовом самоубийстве девятисот человек, живших в маленькой латиноамериканской стране, о которой я прежде и не слыхивал. Они были американцами, которые уехали туда, чтобы жить в хижинах, стоявших в несколько рядов, и это их вождь расписывал им как идеальный коммунистический рай. Они готовили себя к самоубийству, выпивая безвредную красную жидкость вместо яда, но, когда пришло время и вождь объявил, что невозможно больше терпеть угнетение окружающего мира, они не колеблясь проглотили настоящую отраву. Все девятьсот. Я спросил Лэнгли: «Куда ты отнесешь это событие?» Он сказал, что поначалу думал поместить его в папку «Мода», как и то, когда все разом меняют цвет одежды. Или когда какое-то словечко из сленга вдруг оказывается на устах у всех. «Но в конце концов, — сказал брат, — я поместил это в еще формирующуюся папку для событий, о которых возвещают аршинные заголовки: «Уникальное». Там это должно полежать в ожидании, пока не случится еще один приступ безумия в духе знаменитого шествия леммингов. А у меня есть подозрение, что он непременно случится», — добавил он.

Президентские должностные преступления в те годы составили еще один раздел в этом досье брата. «Пока следующий президент не нарушит Конституцию, которую он поклялся защищать, такое событие нельзя расценивать как чреватое продолжением. Но я жду», — пояснил он.

Однажды мой брат вошел с утренней газетой и, не говоря ни слова, принялся закрывать ставни на окнах и запирать их. Я слышал, как бухали, сходясь, ставни, словно тяжелые двери, и следил, как уходит с моих глаз патина просветленной темноты. Воздух в особняке стал прохладнее. Странный сдавленный звук вырвался из горла моего брата, в котором я далеко не сразу распознал старание не утратить выдержку.

Жуткое подозрение — аж сердце защемило — заставило меня подняться из-за рояля.

— Что случилось? — спросил я.

Он прочел: «В отдаленной деревушке Центральной Америки в неглубокой могиле были найдены тела четырех американских монахинь. Их изнасиловали и расстреляли. Об их именах пока ничего не сообщается».

Не хотелось верить тому, что я услышал. Я настаивал: пока не назовут имена, мы не можем быть уверены, что одной из этих монахинь была Мария Элизабет Риордан.

Лэнгли пошел наверх и отыскал жестяную коробочку, где хранил ее письма. Она писала нам время от времени, поскольку орден мотал ее по свету: она переезжала из одной африканской страны в другую, потом ездила по странам Южной Азии, а через несколько лет — по деревням Центральной Америки. Письма были одинаковы, где бы она ни была, словно она совершала кругосветное путешествие по миру разрушения и смерти. «Дорогие друзья, — писала она в последнем письме, — я здесь, в этой стране лишений, раздираемой гражданской войной. Как раз на прошлой неделе пришли солдаты и увели из деревни нескольких мужчин и расстреляли их за связь с мятежниками. Они были всего лишь бедными крестьянами, пытавшимися прокормить свои семьи. Остались только старики, женщины и дети. Мы даем им утешение, какое можем».

Письмо пришло несколько месяцев назад из той самой деревни, которая упоминалась в газете.

Я человек не религиозный. Я молил о прощении за то, что ревновал к ее призванию, за то, что томился по ней, обнажая ее в своих снах. Но, говоря по правде, вынужден признать, что я был настолько ошеломлен столь ужасной участью монахини, что у меня никак не получалось мысленно совместить с нею мою ученицу по фортепиано Марию Элизабет Риордан. Даже сейчас мне чудится ее чистый запах, который я ощущал, когда мы сидели рядом у пианино. Я способен вызывать его усилием воли. Она тихонько говорит мне на ухо — вечер за вечером, — следуя мельканию движущихся картинок: «Вот сейчас смешная погоня, люди высовываются из машин… а вот герой скачет на лошади… вот пожарные скользят по шесту… а вот (я чувствую ее руку на своем плече) влюбленные обнимаются, смотрят друг другу в глаза, а теперь титр со словами… «Я тебя люблю».

После нескольких дней молчания, царившего в нашем доме, я сказал Лэнгли:

— Это мученичество, вот это и есть мученичество.

— Почему? — переспросил Лэнгли. — Потому, что они были монахинями? Мученичество — изобретение религии. Если бы это было не так, почему же ты не говоришь, что четыре маленькие девочки, зверски убитые в воскресной школе в Бирмингаме, мученицы?

Я думал об этом. Не исключаю и такую возможность: монахиня простила бы своего насильника и коснулась бы его лица двумя перстами, когда тот подносил ей пистолет к виску.

— Есть разница, — сказал я. — Набожная вера монахинь привела их в обитель зла. Они знали, что идет гражданская война, что по стране бродят вооруженные дикари.