Черный ангел - Мика Валтари

Пока не погиб ни один латинянин, но есть двое тяжелораненых. И все же доспехи хорошо защищают наемников. Зато на участке между Золотыми Воротами и воротами Ресия уже убито множество новобранцев – ремесленников и монахов; оставшиеся в живых наконец поняли, что лучше носить неудобные шлемы и не жаловаться на жесткие ремни доспехов.

Растет боевой опыт людей. Чем больше их гибнет, тем сильнее разгорается ненависть к туркам. Из города на стены приходит много женщин и стариков. Они смачивают края одежд в крови павших, считая их мучениками, принявшими смерть за веру.

Человек легко приспосабливается. Несомненно, он может привыкнуть ко всему. Даже к грохоту больших орудий. Даже к тому, что содрогается земля, рушатся стены, в воздухе свистят осколки, – хоть и сам я еще вчера думал, будто в этом аду существовать нельзя. Но у меня не холодеет в животе, и дышу я глубоко и ровно.

14 апреля 1453 года

Очередной выстрел разорвал одну из турецких пушек – так, что из трещины в дуле повалил дым. Обстрел теперь стал менее интенсивным. Возле своих огневых позиций турки понастроили кузниц и укрепляют орудия железными обручами. Орбано приказал соорудить на склоне холма за турецким лагерем литейную мастерскую. Ночами оттуда поднимается к небу багровое зарево. Турки круглые сутки плавят медь и олово. Торговец-еврей, проходящий через Перу, рассказывал, что видел сотни рабов, трудившихся у огромных ям, в которых установлены формы для отливки пушек. Погода прекрасная, небо чистое. У греков есть все основания молиться о том, чтобы пошел дождь: если на раскаленные формы хлынет вода, они треснут. Так говорит немец Грант.

Он – мечтатель и странный человек. Его не интересуют ни женщины, ни вино. Императорские мастера установили на внешней стене множество дедовских баллист и катапульт, но их мощность невелика – и польза от них будет лишь тогда, когда турки пойдут на штурм. Грант создал чертежи, на которых показал, как можно улучшить эти махины и сделать их более легкими, поскольку их конструкция не менялась со времен Александра Македонского. Каждую свободную минуту Грант проводит в императорской библиотеке, где штудирует древние рукописи.

Седоволосый хранитель библиотеки василевса трясется над книгами, никому не позволяет уносить их с собой и не разрешает зажигать в том покое, где читают манускрипты, ни свечей, ни ламп. Кодексы можно изучать только при дневном свете. Старик прячет от латинян списки книг, которые есть в библиотеке; он лишь покачал трясущейся головой, когда Грант спросил его о сочинениях Архимеда. Их здесь нет, сердито ответил хранитель. Если бы Грант хоть раз изъявил желание заглянуть в труды отцов церкви или греческих философов, его, возможно, ожидал бы более радушный прием. Но немец интересуется лишь математикой и инженерным искусством. Поэтому хранитель императорской библиотеки считает Гранта варваром и относится к нему с глубочайшим презрением.

Когда мы с Грантом разговаривали об этом, немец сказал:

– Архимед и Пифагор умели строить машины, которые могли бы изменить мир. Древние мудрецы владели великим искусством: они знали, как заставить воду и пар работать вместо человека. Но никому ничего такого не было нужно. И ученые не стали совершенствовать это искусство, а обратились мыслями к тайным наукам и идеям Платона, считая сферу сверхъестественного более значительной и важной, чем реальная жизнь. Но в забытых сочинениях Архимеда и Пифагора можно найти подсказки, которые пригодятся и современным мастерам. Я ответил:

– Если древние мыслители были мудрыми людьми – куда мудрее нас – то почему же ты не веришь им и не следуешь их примеру? Разве человеку принесет пользу, если он бросит природу к своим ногам, но забудет при этом о душе?

Грант посмотрел на меня своими беспокойными, пытливыми глазами. Его мягкая борода – цвета воронова крыла; ночные бдения и напряженные размышления избороздили его лицо морщинами. Этот представительный человек занимал и тревожил меня. От грохота огромной пушки здание библиотеки задрожало; из щелей в потолке посыпалась пыль, заплясала в лучах солнца и унеслась легким облачком в узкое окно.

– Ты не боишься смерти, Иоанн Ангел? – спросил Грант.

– Тело мое – боится, – ответил я. – Тело мое страшится физического уничтожения, и при звуках орудийных раскатов у меня дрожат колени. Но дух мой не трепещет.

– Если бы ты повидал в жизни побольше, то боялся бы куда сильнее, – заявил немец. – Если бы ты еще чаще бывал в сражениях и чуял запах смерти, то и твою душу охватил бы ужас. Бесстрашен лишь неопытный солдат. Настоящий героизм – это преодоление страха, а не его отсутствие.

Грант показал на сотни золотых фигурок и выписанных киноварью сентенций на стенах читальни, на огромные фолианты в тяжелых, покрытых серебром и украшенных драгоценными камнями переплетах; книги покоились на пюпитрах, к которым были прикованы цепями.

– Я опасаюсь смерти, – проговорил немец. – Но жажда познания сильнее страха. Моя наука касается земных дел; поскольку проникновение в дела небесные не приносит никакой практической пользы. И у меня разрывается сердце, когда я смотрю на это здание. Здесь лежат, как в могиле, последние невосполненные крупицы мудрости древних ученых. Никто не позаботился хотя бы составить список тех сочинений, которые тут хранятся. Мыши грызут манускрипты в сводчатых подвалах. К философам и отцам церкви относятся с уважением, а математику и инженерное дело скармливают крысам. А этот старый скупец даже не понимает, что ничего бы не потерял, если бы позволил мне покопаться в его подземельях и зажечь там фонарь, чтобы поискать – и обрести ту бесценную и забытую мудрость, которую он стережет. Когда придут турки, это здание тоже погибнет в огне и дыму, а рукописи будут гореть в кострах, которые разведут под котлами с похлебкой.

– Ты сказал, когда придут турки… – перебил я Гранта. – Значит, ты не веришь, что мы выстоим?

Немец улыбнулся,

– Я подхожу ко всему с земными мерками, – ответил он. – И смотрю на вещи реально. Потому и не обольщаюсь напрасными надеждами – в отличие от более молодых и менее опытных людей.

– Но, – изумленно воскликнул я, – в таком случае и тебе принесут гораздо большую пользу сочинения о Боге и о том мире, который стоит за границами земной реальности, чем какие-то рассуждения о математике и инженерном искусстве. Зачем тебе самые удивительные машины, если ты все равно скоро должен умереть?

Грант ответил:

– Ты забываешь о том, что все мы должны умереть Но я совсем не жалею о том, что жажда познания привела меня в Константинополь, на службу к императору. Мне уже посчастливилось увидеть самую большую пушку, отлитую человеком. Взглянув на нее, я понял, что ради одного этого стоило оказаться здесь. А за два листка забытого сочинения Архимеда я бы с радостью отдал все благочестивые произведения отцов церкви.

– Ты – сумасшедший, – с отвращением произнес я. – Твоя страсть к познанию превратила тебя в еще большего безумца, чем султан Мехмед.

Грант протянул руку к солнечным лучам, словно хотел взвесить на ладони танцующие в них пылинки.

– Разве ты не видишь, – сказал он, – что из этой пыли на тебя смотрят прекрасные девичьи глаза, улыбку в которых давно погасила смерть. В этом облачке пыли танцует сердце философа, его утроба и мозги. Через тысячу лет и я, возможно, буду лежать под ногами пришельца пылью на улицах Константинополя. В этом смысле и твое, и мое знание стоят одинаково. Так позволь же мне заниматься той наукой, которую я избрал, и не презирай ее. Откуда ты знаешь, что в глубине души я не презираю того, чем поглощен ты?

Все во мне бушевало, но я постарался ответить немцу спокойно:

– Ты воюешь не на той стороне, Иоганн Грант. Если бы султан Мехмед познакомился с тобой, то принял бы тебя как равного.

Грант покачал головой:

– Нет, нет, я принадлежу Западу и Европе. Сражаюсь за свободу человека, а не за его неволю.

– А что такое свобода человека? – спросил я. Немец посмотрел на меня своими беспокойными глазами, немного подумал и ответил:

– Право выбора.

– Верно, – прошептал я. – Именно то и есть страшная человеческая свобода. Свобода Прометея, наш извечный грех.

Немец усмехнулся, положил мне руку на плечо и сказал со вздохом:

– Ах, греки, греки… Все вы такие…

Этот человек чужд мне, я стараюсь избегать его, но вопреки всему ощущаю родство наших душ. Мы исходим из одного и того же – он и я. Но он выбрал царство тлена и смерти, я же – вечную жизнь в сиянии Творца.

Гремят пушки, с грохотом трескаются стены, гигантские жернова войны, придя в движение, заставляют дрожать землю и небо. Но я холоден и тверд, нет, я пылаю, как факел, и думаю только о тебе, любимая моя. Зачем ты вонзила острый шип мне в сердце? Почему не даешь бестрепетно сражаться и спокойно умереть – мне, уже сделавшему свой выбор?