Двор. Книга 2 - Аркадий Львов

— Ой, Малая, — пожурил Иона Овсеич, — ты не хочешь понять, что только на работе человек может сохранить лицо, а без работы человек — не человек.

Полина Исаевна тоже была того мнения, что в данном случае Малая допускает ошибку: пусть ей вернут хотя бы половину здоровья, она будет дневать и ночевать в своей школе.

Нет, стояла на своем Клава Ивановна, здесь нельзя сравнивать: у Ефима особый случай, и нужен особый подход, тем более, что человек получил такую нагрузку на психику.

Дегтярь улыбнулся: давайте вообще отправим его на курорт, а потом, если будет настроение, попросим немножко поработать.

— Овсеич, — вздохнула Клава Ивановна, — у каждого свой характер: мне, когда я смотрю на Ефима, хочется плакать.

— Старость, — сказал Иона Овсеич, — Малая, это — старость.

Примерно через неделю Ефим впервые сам заговорил про маленькую Лизу. Клава Ивановна повела его к Хомицким, чтобы вместе решить, как быть дальше: оставить девочку в деревне еще на какой-то срок, пусть подрастет, за это время легче будет подготовить ребенка и объяснить действительное положение вещей, или побыстрее организовать переезд к отцу. У Ефима на глазах выступили слезы, он опять спросил про Осю и Хилю, когда их вернут ему, Клава Ивановна только покачала головой и продолжала обсуждать вопрос насчет маленькой Лизы.

Степа предложил, чтобы Ефим с Тосей поехали в село, там поговорят с девочкой, может, она сама не захочет переходить. Кроме того, где они будут жить и кто будет за ребенком ухаживать?

— Степан прав, — сказала Клава Ивановна.

Тося заявила, пусть не выдумывают трудностей, она сама будет смотреть, а главное здесь — резкая перемена обстановки для ребенка. Если бы знали, что Ефим живой, она давно бы забрала Лизочку в Одессу, теперь бы не сидели-рядили.

— Тося, — остановила Клава Ивановна, — жизнь идет вперед, обратно хода нема, и не будем строить планы на вчера: если бы да кабы.

На минуту стало тихо, слышно было, как Адя играет на пианино, во дворе Лесик и Зиночка Бирюк в два голоса пели про дочурку, любимую песню инвалидов, которые ходят по трамваям и просят милостыню: «А внизу под письмом каракульки, сразу видно, что почерк другой, это пишет родная дочурка, и зовет она папу домой!»

Ефим прислушивался, на губах застыла улыбка, Тося первая нарушила тишину и сказала, что завтра поедет к сестре, провожатых не надо.

В субботу поздно вечером маленькую Лизу привезли в Одессу, дали на ночь стакан молока, леденец и уложили спать на одной кровати с тетей Тосей. Утром, когда зашел папа и хотел поцеловать, девочка отвернулась и сказала тете Тосе, что этот дядя ей не нравится, пусть уйдет.

Ефим немножко смутился, потом опять протянул руки и объяснил:

— Лизочка, я же твой родной папа, а ты моя родная дочка.

Девочка не ответила, прижалась к тете Тосе и повторила, что этот дядя ей не нравится, она хочет обратно домой — к папе и маме.

— Лизочка, — Ефим сильно прижал кулаки к подбородку, побелели косточки, — если ты хочешь к своему папе, так иди ко мне! Тося, Степан, объясните ей!

Ефим прикусил нижнюю губу, в глазах застыла боль, девочка расплакалась, хотела спрятаться за Тосей, а та, наоборот, старалась отойти в сторону.

Пришла Клава Ивановна, в протянутой руке она держала петушка на палочке и, прежде чем отдать, спросила, узнает Лиза бабушку или не узнает. Лизочка внимательно смотрела, видно было, что вспомнила, дядя Степа засмеялся и ответил за нее:

— Узнает. Такую бабушку один раз увидишь — на всю жизнь.

— Степан, — погрозила сахарным петушком Клава Ивановна, — ты нам не порти ребенка.

Пока Лизочка сосала своего петушка, Ефим стоял возле дверей и боялся подойти ближе, чтобы опять не испугать.

— Лизочка, — обратилась Клава Ивановна, — вот стоит твой папочка. Когда ты была еще совсем маленькая, папу забрали на войну, ты не можешь помнить. А теперь подойди к нему, крепко обними за шею и поцелуй.

Ефим сделал шаг навстречу, Клава Ивановна сказала, пусть стоит на месте, к нему не обращались, взяла девочку за руку, но та ухватилась за Тосину юбку, и никакими силами нельзя было оторвать. Тося незаметно сделала знак, чтобы перестали теребить, и громко попросила Лизочку одеваться: сейчас они вдвоем пойдут на Привоз, а возле Привоза — зверинец. Клава Ивановна спросила, возьмут ли они с собой бабушку, Тося ответила, как захочет Лизочка, а Лизочка покачала головой: нет.

— Я думала, ты добрая девочка, — не на шутку обиделась Клава Ивановна, — а ты дуешься, как твоя покойная мама.

Насчет покойной мамы у Клавы Ивановны вырвалось совершенно случайно, но было уже поздно, девочка сильно расплакалась, Ефим вдруг подбежал, схватил ребенка на руки, прижал головой к щеке и сам заплакал. От полной неожиданности Лизочка забыла, что чужой дядя, и обняла за шею. Ефим зажмурил глаза, раскачивался из стороны в сторону, вперед и громко стонал.

Тося отвернулась к окну, плечи сильно вздрагивали, Клава Ивановна закрыла лицо руками. Степа тоже приуныл, два или три раза начинал ходить по комнате, потом постучал в окно, как будто просит разрешения войти, и сказал, пора остановиться, а то скоро наводнение будет.

Лизочка немножко успокоилась, попросила, чтобы ее опустили на пол, подошла к тете Тосе и напомнила про зверинец: надо быстрее собираться, а то будет поздно и закроют. Клава Ивановна вытерла слезы и тоже сказала, надо побыстрее, звери любят рано ложиться спать, когда на дворе еще светло.

Женщины ушли, мужчины остались одни в квартире, Степан поставил на стол бутылку и велел Ефиму сбегать вниз за Чеперухой. Через три минуты пришли оба, у Ионы брюки оттопыривались в карманах, почти как галифе.

Степа налил в стаканы до ободка, дал команду по коням, и пусть нам всем будет хорошо, чтобы никогда не знали горя, а наши враги нехай подохнут. Потом выпили за Ефима, у которого начинает восстанавливаться семья, потом за встречу, потом просто так — наливали, опрокидывали, закусывали огурцом и кусочками сала. Сало Иона принес из терапевтической клиники, где лежат тяжело больные с печенью и камнями, которым нельзя жирного.

На столе осталась одна порожняя посуда, Иона предложил прогуляться на Новый базар, в мясном корпусе есть хорошее вино из Молдавии, закрыли двери и пошли. По дороге Ефим рассказывал, как в концлагерь приезжали Гитлер и Риббентроп, они были от него на расстоянии, как сейчас Степа с Ионой, выбрали несколько человек и повели в дуборезку. У Гитлера и Риббентропа сбоку висели кортики, вместо рукоятки был фашистский знак, этими кортиками они срезали у людей кожу, особенно любили с татуировкой, — на портфели, на сумки, на кошельки.

В корпусе взяли по стакану, пошло неплохо, на Баранова, в колхозном ларьке, рядом с кузней, Иона заказал еще по стакану, но Ефим вдруг начал буянить, бросился на землю, цеплялся людям за ноги и орал на всю улицу, пусть его режут на месте, а он больше никогда не встанет. Люди хотели помочь, но Степа с Ионой сами подняли, перенесли на деревянную скамейку, заложили ему два пальца в рот и повернули голову набок, чтобы не попало на одежду.

Когда Ефим пришел в себя и мог сам держаться на ногах, вернулись опять в корпус. Иона вспомнил вино, какое было до войны в погребке на Пушкинской, теперешнее даже нельзя сравнить, Степа сказал, что вообще продукты сильно изменились, а некоторые совсем потеряли вкус: до войны был белый хлеб, два рубля семьдесят за кило, на него можно было сесть, потом все равно подымался. Колька любил делать опыты, Тося давала ему за это полотенцем по шее, а он смеялся.

— Нема моего Кольки! — Степан остановился посреди квартала, заплакал, вытер слезы и пошли дальше.

Насчет перемены продуктов, а также климата, Иона высказал предположение, что от снарядов, бомб и пожаров в воздухе скопилось много газов, которые незаметно пропитывают землю, дома и все остальное.

— Нема моего Кольки, — Степа опять остановился, закрыл лицо руками, Ефим стоял рядом и топал ногами, как заводной.

Дома, когда вернулись, Иона и Степа получили хороший нагоняй, особенно за Ефима, который потерял всякий человеческий вид. Катерина помогла ему подняться на ступеньки, открыла окно и уложила в постель. Солдатские ботинки, на пару номеров больше, чем надо, сами снялись с босых ног. Катерина поставила их возле кровати, вышла и захлопнула за собой окно с такой силой, что можно было удивляться, как не вылетело стекло.

На другой день Иона Овсеич имел деловой разговор со Степаном Хомицким. Не вдаваясь в подробности, поскольку до эксцессов вчера не дошло, Иона Овсеич обратил главное внимание на Ефима Граника, который своим поведением и образом жизни, независимо от того, хочет он или не хочет, создает нездоровую атмосферу. А люди есть люди: одному кажется, что совесть требует помочь Гранику, другой оглядывается на годы, которые прожили вместе, третьему — просто жалко. Но что получается на практике? На практике получается: человек нигде не работает, иначе говоря, тунеядец, а может выпить и погулять с купеческим размахом. За чужие, конечно, деньги.