Город из воды и песка (ЛП) - Дивайн Мелина

В четверг Войнова вызвал Тёмыч. Войнов подумал: сейчас влепит за всё, что он успел накосячить в отсутствие босса. Но Войнову опять — это уже входило в привычку — было плевать. Босс, напротив, оказался доволен. Сказал, мол, молодец, не запорол ничего. И потом добавил про будущую командировку. Прикинул по срокам — недели через три-четыре. Обещал, что детально обсудят на следующей неделе. Войнов лишь вяло пожал плечами: «Отлично».

В пятницу (Войнов проверил) его буктьюбер выпустил обещанный обзор и порекламил Сашу. Но радости не было. Эмоций вообще не было. Все как будто заморозились, что ли. Это накануне Войнов негодовал, даже бесился. Пытался понять — ну отчего это с ним? Почему именно, блядь, с ним? А в пятницу было просто паршиво. Есть не хотелось. Он и в четверг, и в пятницу обошёлся без завтраков и ланчей. Закидывал в себя какие-то стандартные гарниры с мясом из Лавки, запивая бутылкой пива, и отчаянно хотел нажраться. И нажрался бы, если бы не понимал, что вторую рабочую субботу подряд тогда тупо не вытянет.

Он лежал в постели. В окно, которое ему было лень встать и занавесить, смотрела крупная и круглая, как шар для боулинга, луна. Комната освещалась неистово и пугающе. Ещё с детства Войнов боялся такой полной луны, будто наступало время нечистого, жуткого. В детстве он забирался с головой под одеяло, лишь бы этого света не видеть, не знать, что и над ним, и над всей Землёй сияет, восходит, словно королева мёртвых, величественно спокойная, холодно неживая, бледная, белая и беспощадная луна.

Плавая в полудрёме, между сном и явью, Войнов думал: быть может, всё это только фантазии и никакого Саши вообще не существует. Он сам придумал голос, их разговоры, пазлы-фотографии, секс по телефону. Он выдумал то, чего ему отчаянно не хватало. Слепил человека, которого хотел бы и смог полюбить. Если бы это случилось лет на пятнадцать раньше (хотя тогда он и сам был возраста Саши и, естественно, ещё не был таким пугающе одиноким), то, в крайнем случае, если уж совсем всё хреново, можно было бы убедить себя, что по ту сторону телефонной трубки пятидесяти-шестидесятилетний пузатый мужик-извращенец, выдающий себя за двадцатилетнего парня, как случалось, например, в чатах и на форумах на заре появления интернета. Но тут-то с Сашей всё было кристально. Как себя ни убеждай, а Саша существовал — и здесь, в комнате, и в телефоне, и в голове, и в сердце Войнова. Он его, кажется, даже видел, на залитой отсветами луны стене своей спальни: тонкого, немного ссутуленного, с буйно-кудрявой опущенной головой, с руками, крест-накрест обхватившими плечи. Саша был немой, неподвижный. Не заговорит никогда. Но какое теперь это имело значение? Когда Войнов уже послушал, уже проникся, уже отравился. Его привязали к мачте, но не залили уши пчелиным воском, и теперь он не мог успокоиться, не мог насытиться, ему было нужно это сладкоголосое пение, мучительные пьянящие звуки, что его поработили, сделали верным только себе.

В субботу Войнов решил, что воскресенье назначит днём икс, то есть днём, когда ему нужно будет что-то решать: начинать дёргаться, разыскивая Сашу, или попытаться забить, забыть, переболеть и через какое-то время, даст бог, выздороветь.

Суббота прошла отвратительно. Работы было невпроворот. Но, наверное, это было даже на пользу. Звонил Вольф, они договорились на воскресенье — куда пойдут, во сколько встретятся. Войнов подумал: ну хоть отвлечётся. Если получится.

Вернулся домой поздно. Сразу залез в душ и потом лёг в постель, без ужина. Взял в руки смартфон, полазил по сайтам, посмотрел какие-то глупости. Потом открыл молчащий Вотсап. От Саши не было сообщений. Со среды — ничего. Войнов поскроллил немного назад: коленки, половинка лица, бейсболка, шея, ключицы. Он протяжно болезненно выдохнул, положил телефон на подушку и нажал значок записи, чтобы отправить голосовое:

— Я построил этот город из воды и песка.

Я, наверно, был глуп, или я был шутом.

Я хотел привести тебя туда как-нибудь вечером,

Может быть, ясной безветренной ночью,

Если вдруг не спалось бы,

Может быть, тихим утром или суетным днём.

Когда нам, возможно, делать бы совсем было нечего.

Слушай, ты веришь в это?

По правде сказать, я — сам не очень, верю — но не совсем.

Я строил город-призрак, город-мираж,

Я думал (наивный!), что в нём смогу жить.

Я думал, что если он из воды и песка,

То будет не слишком больно его покидать,

Одним странным, скукоженным вечером,

Оставив ключи там, где не бывает замков, — из него уходить.

Я думал (нельзя быть таким идиотом — я знаю!),

Что в городе-призраке, если он так бесплотен,

Не может быть страха и отравленных мёртвых ночей.

Я думал… Да к чёрту, кому это важно?

Что в городе-мираже, воздвигнув его,

Смогу ненадолго забыться, сделаюсь, вероятно, на четверть сильней.

Но вышло, как вышло — и вот он я, шут на помосте.

Звенит мой бубенчик, на голове — красный колпак.

Я развлекаю почтенную публику,

Скачу, смеюсь, плачу, кривляюсь и падаю,

Если ещё не купили билеты — поторопитесь,

Их мало в продаже осталось, может, десяток, но пока ещё есть.

Сообщение отправилось к Саше. Без надежды. Войнов погасил экран. Подумал и выключил телефон совсем. Устроился на боку, свернувшись под одеялом, и закрыл глаза, надеясь вскоре уснуть.

Глава 15. Во всём виноват Верещагин!

С Вольфом они должны были встретиться на «Парке культуры» в вестибюле. Ехать на машине в центр? Войнов давно от такого отказался. Не доедешь, не найдёшь парковку, а если местечко и отыщется, то ну на фиг — дорого. И потом, от машины надо отдыхать. Раз в неделю хотя бы.

Когда зазвонил телефон, Войнов подумал: Вольф — запутался в метро, или вышел куда-то не туда, или опаздывает. Он достал телефон из кармана, высветилось «Саня». Купол вестибюля над головой сузился и покачнулся. Войнов крепче схватился за поручень эскалатора.

— Это ты? — не то спрашивая, не то утверждая, скользнул по горлу голос Войнова.

— Никит? Никита?

— Привет, — выдохнул Войнов. Говорить было сложно, слова как будто не шли, и приходилось выговаривать их с усилием, так, словно он их все забыл: или после тяжёлой черепно-мозговой, или после инсульта учился говорить заново, вспоминать буквы, строить предложения.

— Прости меня…

— Простил… Разве ты не знаешь? — Войнов сошёл с эскалатора, поискал глазами, куда встать, чтобы не пропустить Вольфа и чтобы тот смог его увидеть.

В руках ощущалась непонятная слабость. Отчего-то хотелось за что-нибудь схватиться, чтобы удержаться, чтобы пальцы почувствовали твёрдое — реальное, настоящее, холодное. Так странно, обычно же пишут в книжках что-то вроде: «Он почувствовал слабость в ногах и покачнулся». А тут — слабость в руках, желание опереться и зацепиться.

— Ты не дома? Не можешь говорить?

— В метро. Могу, — тяжело отозвался Войнов и всё-таки приник, прислонился спиной к стене — пусть так хотя бы. — Почти вышел. Я в вестибюле. Просто может быть шумно.

— Я не думал… Прости меня… Что из-за меня тебе будет так больно… Я… Я знаю, что должен объяснить. Я не хочу, чтобы ты… Никита, слышишь?

Войнов длинно выдохнул. Затылок чувствовал холодную стену. Вокруг сновали люди — туда-сюда, мимо, по своим делам: цветастые юбки, шорты, льняные брюки, сарафан, джинсы, яркая майка, сорочка. Он не мог говорить. Не выходило.

— Никит? Никита?

Господи, как он это делает? Зачем? Зачем произносит его имя? Почему у Саши оно получается таким большим? Объёмным? Войнову всегда казалось, что Никита — простое, маленькое, неприметное, как ребёнок-последыш в крестьянской семье. А теперь он слышал и не мог понять, не мог объяснить, почему Никита — большое.