Сестры - Пат Бут

– Ты не похож на художника. – Джейн легла рядом, но под защитой тента, отталкивающего обжигающие лучи. Она лежала на боку, разглядывая его, едва прикрытая небольшим кусочком ткани от Кристи Бринкли – все ее ослепительное тело было обнажено. Ее ангельская кожа уже приняла легкий медовый оттенок, и благодаря купальному костюму все ее великолепие было доступно взорам: округлые формы под крепкими плечами, слишком высокий вырез бикини обнажал твердые ягодицы и стройные, как у статуэтки, бедра.

В ответ Билли засмеялся:

– А что ты хочешь? Черный берет, смешные усы и выражение постоянной скорби на многострадальном лице?

– Ну, что-то вроде. Я хотела сказать, что ты выглядишь слишком умиротворенным. Тебе следовало бы быть более отрешенным, а не таким здоровяком. Художники вечно недоедают, не занимаются спортом, всегда бледные. Ты просто не имеешь права быть таким загорелым.

Билли улыбнулся своей обычной ленивой улыбкой. Девушка ему нравилась. Очень нравилась. Прошло всего три коротких дня с тех пор, как он извлек ее из ужасного заключения, но вот уже часть его безраздельно принадлежала этой чудесной девушке с умеющим прощать сердцем.

– Может быть, в Европе художники и таковы, но в Южной Калифорнии они все загорелые. Здесь все загорелые. Даже за ушами.

– За ушами? – хихикнула Джейн.

– Ну, это же так просто. Нужно откинуть верх у машины и удирать от солнца.

Он, приподнявшись, оперся на локоть и взглянул на нее, зная силу своего отлично сложенного торса: мощные плечи, мужественный, полированный маслом стальной живот.

Джейн увидела внезапную напряженность в его карих глазах, вызванную отнюдь не шутливой беседой, и поняла, что юноша сознает свою мужскую привлекательность и не устыдится щегольнуть своим атлетическим телом, чтобы добиться желаемого.

Три дня она видела, как он наблюдает за ней, но теперь ей хотелось лучше узнать его.

– Тебя по-настоящему захватывает твоя работа, да, Билли?

Взгляд у Билли стал отрешенно-задумчивым. Ему столько нужно было высказать, но никто пока не понимал его. Похоже, было не так просто выразить свои желания, свои намерения посвятить в свое искусство. Могут ли обычные слова описать чувства, отчаянные надежды, которые его обуревали?

Конечно, его родители знать не знали о подобных вещах. Они остались где-то там, позади, обиженные и оскорбленные, потому что он тщетно пытался объяснить им, что их мир – не его мир. Ему пришлось отбросить уютное одеяло семейного бизнеса, связанного с электричеством, и оставить удобный душный мирок маленького городка в Огайо, чтобы приехать в Калифорнию, в этот котел, где кипят и воспламеняются надежды и где убивают невинность.

И как только он попал сюда, он начал рисовать ее – роскошные голубые небеса, пурпурный туман пейзажа пустыни. Большой Пылающий Рай – двойник Ада, и грубая энергия его видения, неразбавленная претенциозность школы искусства, буквально взывала с его полотен и выплескивала обещания и надежды в энергичных мазках до тех пор, пока он с трудом, но выносил только ему ведомое напряжение. Дни и ночи сливались воедино, объятые одним сплошным мигом творчества. Он хотел бы жить так, чтобы удержать непрестанно вспыхивающий у него в голове образ прекрасного. Но у него не было ни денег, ни друзей, ни любовниц. И что того хуже – у него не было ни признания, ни положения художника. Тогда наконец он стал подозревать, что его особое видение мира – не что иное, как безумие.

Встревоженный, однажды ночью, с невесомой от голода головой, он забрел в какой-то бар и наткнулся там на велосипедиста, предложившего съездить на уик-энд в пустыню, немного развеяться, выпить пивка и выспаться под звездами.

Джули Беннет поймала его на дороге в Палм-Каньон, как кролика в проволочную клетку. А он поймал ее. Это было всего каких-то семь месяцев назад, и тогдашний их разговор помнился ему так ясно, как ясно было сегодняшнее небо Палм-Спрингс.

Она остановила снежно-белый «Мазерати» около его потрепанного старенького «Харли» и все время, пока говорила, неотрывно смотрела на него.

– Как тебя зовут? – спросила она. Пока она говорила, ее глаза раздевали его: расстегнули пуговицы грязных джинсов пятьсот первой модели и стащили прочь отвратительные, давно не стиранные трусы. Они скинули запачканную майку, сбросили высокие ботинки и принялись свободно шарить по обнаженному под ее взглядом телу. Затем ее глаза жадно добрались до самых потайных мест и принялись оценивающе щупать, осматривать и измерять его, как кусок вырезки в лавке мясника.

– Билли Бингэм, – ответил он, оглядывая в свою очередь почти миловидные, хотя и тяжеловесные черты, львиную гриву волос, тугие накачанные груди, мясистые руки. Отвечая, он ощущал пьянящий запах денег, золота и бриллиантов, струившийся от нее в легком смешении с властным ароматом духов «Джорджио» и красной кожаной обивки салона ее итальянской машины – настоящей мечты, – которая обволакивала ее, как вторая кожа. И он чувствовал, как вожделение наполняет салон «Мазерати», он узнавал эту хрустальную мелодию любви, замирающую в отчаянии.

– Билли Бингэм, – повторила она. Голос ее тяжело падал из-за наигранного сарказма, а глаза продолжали блуждать по его телу.

Билли не мог отделаться от мысли, что это необыкновенное видение в машине было на самом деле кошкой, громадным голодным леопардом, изготовившимся к прыжку. У него было безошибочное предчувствие, что она обрушится на него, поглотит его, а потом переварит с хихиканьем и урчанием.

Что, в конце концов, и случилось.

Она потянулась к противоположной дверце с многозначительной улыбкой.

– Садись, Билли Бингэм, – приказала она.

Как лунатик, он повиновался ее приказу, и странное ощущение пронизывало его, пока он усаживался, покорный ее воле. В этот момент он улетел прочь от свободы, опрометчиво отказался от ответственности и вручил себя этой железной незнакомке, а в вакуум, образовавшийся в результате его капитуляции, просочилась чуждая жидкость мазохистского желания.

По дороге к ее дому она почти не проронила ни слова, лишь временами изучающе посматривала на него. У широких ворот ее владения она наконец заговорила.

– Меня зовут Джули Беннет. Я пишу книги. Ты наверняка обо мне слышал?

Разумеется, он слышал.

Под шум открывающихся медных дверей (этот звук до сих пор стоит у него в ушах) она обернулась, чтобы взглянуть на него, и это движение опять напомнило ему затаившуюся кошку. Она разглядела в его глазах благоговение – перед деньгами по имени «Джули Беннет», перед потрясающими полотнами, взиравшими со стен холла и приемной и хорошо известными по страницам журналов «Искусство» и «Графика», перед бесстыдством этой дюжей бабы, схватившей его как добычу. А еще она видела его физическое совершенство под грязными «левисами», признак затаенного вожделения, сигнал, что он готов к тому, что должно случиться, и что его тело хочет этого. Так что она просто расхохоталась над ним, над его ничтожеством и бедностью, над его грязным, неуместным в этих хоромах обликом; она обнажила зубки, показывая, как она голодна и как хочет насытиться его стройным телом и его юностью. Она в два прыжка очутилась около него и стянула безукоризненно белую льняную юбку, обнажив устрашающе-громадные бедра и яростно ощетинившуюся плоть, которая жаждала поглотить его. На ней не было трусиков.