Сыны Несчастья - Анн Бренон

— Я вижу, что мне уже не достичь счастливого конца, — говорила она иногда и опускала голову.

Стало слишком трудно приводить добрых людей. Слишком опасно искать с ними связи. В Разес у них остался единственный или почти единственный проводник, Пейре Монтани из Кустауссы, со дня на день ожидавший, что нападут и на его след. Сами добрые люди временно ушли в Сабартес или Тулузэ.

Один или два раза я сопровождал Амиеля из Перль и Раймонда из Кустауссы, когда они шли из Сабартес. Это было ночью, посреди большой опасности. Для меня же не было большей поддержки и утешения, чем братское общество этих беглецов, добрых людей. Я прекрасно знал, что они были моим спасением, а не погибелью. Добром для моего сердца и души. Но они не смогли прибыть достаточно быстро, чтобы помочь старой Гайларде Эсканье, которая умерла однажды вечером, когда болезнь вновь вернулась к ней. Умерла очень быстро, без утешения и молитв, оплакиваемая только самой младшей дочерью Эксклармондой и сопровождаемая причитаниями соседки, Госпожи матери. Она не дождалась ни сына Гийома, ни дочери Маркезы, ушедших далеко, на край света, чтобы просить прощения у папы и отречься от своей веры — чтобы спасти свое имущество. Я очень забеспокоился, когда юная Эксклармонда бросилась мне на шею, дрожа и плача, словно в поисках Бог весть какого утешения. Я почувствовал такую тоску по чьим–то теплым объятиям, такую жажду радости, такое стремление забыться. Всё мое тело напряглось от желания. Однако я все же нашел в себе силы разжать руки, которые и так слишком сильно ее прижали.

В октябре месяце я встретился с братом Раймондом Маури и шурином Гийомом Марти, мужем моей сестры Раймонды. Они были на зимних пастбищах, недалеко от Арка, на плато Лозадель, с отарами из земель д'Айю. От них я узнал, что Бернат Белибаст уже побывал в Монтайю и передал все последние новости. Отец очень беспокоился обо мне. Гийом и Раймонд убеждали меня доверить им моих овец, которых они присоединят к собственным отарам, а когда потеплеет, отведут в Сабартес — а то мало ли что может случиться. Это было мудро. Никто в Арке не обратил на это внимание. Я оставался там, под внимательным наблюдением и осторожной защитой мессира Жиллета, обязавшего меня заботиться об отарах ушедших. На эти отары он покамест наложил свою господскую руку. Овцы, отмеченные крестом и кругом, овцы, отмеченные змеевидной буквой S — отметки уже едва виднелись среди густой, отросшей за зиму шерсти. Предвидя возможные проблемы, я подумывал о том, что неплохо было бы отнести Катале, ткачу Арка, шерсть от моей отары, которую я еще не успел продать, но уже выпряденную и уложенную в мотки.

От своего брата Гийома Маури, однажды вечером провожавшего в Кустауссу доброго человека Амиеля из Перль, я узнал также, что мой друг Бернат теперь вместе со своим братом Гийомом Белибастом и добрым человеком Фелипом в Тулузэ или Альбижуа. Что отныне он на службе у Церкви, и тоже теперь приходит ночью. Когда я услышал, как он говорит о Бернате, меня внезапно пронзила резкая боль, и я почувствовал укоры совести. На следующий день я рискнул пойти в Кубьер, где дом Белибастов стоял закрытый и заколоченный досками, а загоны для скота пустовали.

На Кавалья, старшая сестра Берната, только чудом не попавшая под следствие, узнала меня, стоя в дверях дома своего мужа, и показала мне, где я могу найти их старую мать. Она жила там, в борде, с невестками и внуками, в полной нищете, нуждаясь во всем, и с ужасом ожидая нового вызова от инквизитора для выслушивания приговора. Но еще больше женщины переживали за судьбу троих мужчин, старого Эн Белибаста и двух его сыновей, Раймонда и Арнота, которых так и не выпустили. Они и дальше находились под следствием в застенках Мура Каркассона. К своему удивлению, когда я попробовал сказать пару слов о Гийоме Белибасте, то увидел, как Гайларда, его жена, бросила на меня резкий и злой взгляд. Я с печалью подумал о прекрасном столе добрых верующих, за которым я еще не так давно сиживал — или, как они любили говорить, о столе «бывших сарацинов» — и выложил перед тремя женщинами всё, что я мог принести — немного муки, корзину непряденой шерсти, трех куропаток, которым я уже свернул шеи, и вытащил из кошеля несколько монет, чтобы помочь им выжить. Я пообещал им вернуться, когда смогу. Только смогу ли я?

И вот наступил декабрь. Я с беспокойством ожидал прихода Рождества, когда мне предстояло в предверии окота разделить овец Раймонда Пейре и Раймонда Маулена, и загнать их в овчарни бастиды. Я знал, что мои собственные овцы сейчас в тепле загонов Лозадель и Бернус, под охраной моего брата. Но они все вернулись еще до первых снегов. Целая процессия, с довольными физиономиями, одетые в зимние шубы, на хорошо запряженных мулах. Маулены, Пейре — Сабартес, Ботоль, Эсканье, Гайроты, братья Марти, Бернат Видаль и даже мельник из Кубьер. Я оставался у себя до самого вечера. Я слышал, как в доме Эсканье поднялся плач по недавно похороненной Гайларде. Я знал, что Раймонд Пейре — Сабартес ждет меня у входа в свой загон. Его лицо было непроницаемым, но я встретил его с тем же самым выражением. К этому человеку я чувствовал теперь только отстраненную неприязнь. В нем не оставалось ничего, что бы я еще мог уважать. Еще совсем недавно я считал большой честью войти в его дом, но сегодня жизнь сделала меня более зрелым и возмужавшим. Мне уже было не двадцать, а двадцать два или двадцать три года. Я уже стал настоящим мужчиной, у меня были собственные идеи, и я хотел идти своим путем в жизни. Своими руками я заработал себе на дом, землю и отару. Но никогда из страха потерять всё я бы не предал веру своего отца. Он стоял передо мной, выпятив подбородок и поджав верхнюю губу; он сказал мне, что всё хорошо, что он исповедовался, как положено, получил, как и все его друзья, отпущение грехов от папы и даже от инквизитора Каркассона, и что я сделал большую ошибку, что не пошел вместе с ними.

— Я, Раймонд Пейре, не потерял ничего из своего имущества, а вот Вы, Пейре Маури, можете потерять всё!

Я едва успел ответить ему, что это, вообще–то, моя проблема, а не его, как он стал громко кричать — а его верхняя губа приоткрыла два зуба, как будто он был готов меня укусить — что я паршивый еретик, и что он не хочет больше видеть меня у себя, пока я не пойду и не получу отпущения грехов у папы и инквизитора.

Я оставался спокойным. Этот человек не заслуживал моего гнева.

— Если Вы не хотите меня видеть, то я Вас — тем более! Я и говорить то с Вами не хочу. Но я работал на Вас вплоть до этого самого вечера, и еще до Вашего ухода Вы должны были мне шестьдесят су. Так что лучше заплатите мне то, что Вы должны, а уж со своими проблемами я разберусь сам.

Он не ответил ничего. Какое–то время молчал, а его верхняя губа конвульсивно дергалась, словно птичий клюв, пытающийся клевать его собственный нос. Я видел, как раздувались и дрожали его ноздри, как напряглись его плечи, а потом, даже не скрывая того, что у него со злости перехватило дыхание, резко повернулся и громко захлопнул за собой дверь дома. Я знал, что этот человек не заслуживает моего гнева, но этот гнев клокотал в моей груди и заставлял меня скрежетать зубами, и я еле удержался от желания войти за ним в дом и напподать там ему как следует. Но я взял себя в руки, и не медля более ни секунды, пошел, сжимая кулаки и пытаясь утихомирить свое сердце, в дом моего кузена Раймонда Маулена.

Я ворвался в фоганью и застал их всех за столом. Раймонда, его жену Эглантину, тещу Беренгеру, и даже юного идиота.

— И ты тоже, Раймонд, и ты тоже? Ты тоже ходил признаваться? В преступлении, в своей вере в добрых людей? И ты тоже поклялся, что никогда больше не примешь их у себя, а если увидишь, то немедленно на них донесешь? И ты тоже получил папское отпущение грехов?

Сгорбившись за столом, Раймонд Маулен вздохнул, уронил подбородок на две скрещенные руки.

— Присядь, Пейре, выпьем. — Его голос был напряженным, немного срывающимся, но дружественным, как и его добрые глаза, которыми он жадно в меня всматривался. — Да, я исповедался, да, я теперь получил отпущение грехов, и я больше ничего не боюсь, ни за свою жизнь, ни за свое добро. Мы все принесли письма от Монсеньора Беренгера Фредоля, завизированные теперь и Монсеньором Жоффре д'Абли. И всё, что у нас было конфисковано, теперь нам возвращено. И нас больше никогда не будут беспокоить по вопросам ереси. Пейре, почему ты не пошел с нами? Это меня очень огорчает. Если бы ты пошел с нами, то сейчас был бы не во что не замешан. Был бы вне опасности…

Я упал на лавку напротив него. Он протянул мне кубок с вином, он смотрел на меня мягким и печальным взглядом. Мое сердце постепенно утихало и перестало так тяжело стучать, а то оно чуть не выскакивало из груди. Но теперь меня охватила глубокая скорбь. А он всё продолжал своим теплым голосом искусителя: