Люди и кирпичи. 10 архитектурных сооружений, которые изменили мир - Том Уилкинсон

В отличие от Канси, его сын интереса к иностранной науке и технике – кроме занятных диковин – не питал. Это отношение совпало с закатом империи Цин – когда-то величайшей, богатейшей и самой могущественной на земле. Теперь же ее опережали европейские выскочки вроде Британии: как-никак для развития баллистики требовалось то же научное осмысление пространства, что и для постижения линейной перспективы. Однако именно интересу Цяньлуна к европейским диковинкам обязаны своим появлением «европейские павильоны». Увидев на какой-то гравюре барочные фонтаны, император пожелал заиметь такие же. Сад совершенной ясности представлял собой микромодель мира под властью китайского правителя, а поскольку для Срединного царства все остальные страны, особенно расположенные вдали от его непосредственных границ, выступали потенциальными вассалами, микрокосмос был бы неполным без варварских европейских построек. И хотя в императорских резиденциях цинских правителей имелись заимствования и из других азиатских стран (например, огромная копия дворца далай-ламы Потала в северной летней резиденции Чэндэ), здесь архитектурная экзотика обретала новое звучание. По свидетельству иезуита отца Аттире, отношение китайцев к европейской архитектуре изначально было другим:

«Их взгляд настолько привык к собственной архитектуре, что наша им не особенно по нраву. Желаете знать, как они о ней отзываются и что говорят, рассматривая гравюры с самыми знаменитыми нашими зданиями? Их поражает высота и толщина стен наших дворцов. Наши улицы кажутся им тоннелями, пробитыми в страшных горах, а наши дома – скалами, устремленными в небо, да еще полными пещер, напоминающих берлоги медведей или других диких зверей. А больше всего их пугают громоздящиеся друг на друга этажи: им невдомек, зачем с риском свернуть шею ежедневно карабкаться на четвертый-пятый этаж. “Очевидно, – сказал император Канси, глядя на планы наших европейских домов, – эта Европа очень тесная и жалкая страна, раз жителям негде расположить свои города на земле и приходится лезть в небо”»{110}. («Мы же считаем иначе, – несколько свысока добавляет Аттире, – и у нас есть на то свои причины».)

В конце концов Юаньминъюань пополнился большим количеством каменных китайско-барочных построек – дворцов, бельведеров, террас, фонтанов, а также птичником и лабиринтом. Даже по тогдашним европейским меркам сработаны они были грубо, однако в них, как свидетельствуют руины, имелась своеобразная прелесть. Довольно точное представление об их внешнем облике дает также серия гравюр, заказанная придворному китайскому художнику, явно обучавшемуся у иезуитов. Пилястры, арки, балюстрады и непривычные для Китая застекленные окна видны во всей красе, как и несуразно изгибающиеся над ними типично китайские карнизы. На этих гравюрах западные технологии (гравировка на меди и линейная перспектива) как нельзя удачно сочетаются с более характерными для Китая изобразительными традициями. Результат впечатляет: искажение перспективы выглядит не погрешностью, а намеренной адаптацией западной техники к китайским нуждам. Высказывались предположения, что множественность точек схода перспективы на гравюре отражает попытку изобразить объект в восприятии всевидящего императорского ока. В частности, дополнительная линия направления взгляда на изображении Большого фонтана соответствует виду на фонтан с трона, установленного напротив под открытым небом.

Судя по всему, эти постройки нужны были Цяньлуну лишь как выставка коллекции западных диковин (особенно ему нравились часы) и как фон для церемониальных шоу фонтанов и фейерверков. Однако по крайней мере один постоянный житель у них имелся – императорская фаворитка, известная по преданиям как Душистая наложница из недавно завоеванной области Синьцзян. Об этой женщине сложено немало романтических легенд: ее похитили у мусульман, Цяньлун воспылал к ней страстной любовью, но она отвергала ухаживания, посвятив себя служению богу, и наконец, снедаемая тоской, свела счеты с жизнью. На самом деле все куда более прозаично: история наложницы представляет собой типичный пример решения политических вопросов через постель. Означенная женщина принадлежала к турецкой народности, вступившей в союз с Цин и помогавшей им завоевать Синьцзян. Чтобы скрепить этот военный союз, дочь старейшины выдали за Цяньлуна, и она родила от императора ребенка. Вполне возможно, что одна из занимаемых наложницей европейских построек играла роль мечети, учитывая, как терпимо в империи Цин относились к чужим верованиям (за исключением навязчивого проповедования христианства: Юнчжэн запретил миссионерскую работу за пределами столицы). Это сочетание брачных и архитектурных завоеваний (турецких и европейских иноземцев соответственно) в очередной раз выявляет символическое значение Сада совершенной ясности как имперского микрокосма.

Вскоре после этого сад стал также символом имперского упадка, поскольку в последнее десятилетие правления мудрость изменила Цяньлуну, и империя начала угасать. В год 80-летия императора лорд Макартни, глава британской миссии при дворе Цяньлуна, свидетельствовал: «Китайская империя – одряхлевший военный корабль первого класса, который череда способных и прилежных офицеров полтора столетия удачно поддерживала на плаву, нагоняя страху на соседей одними лишь размерами и грозным видом. Однако стоит взойти на мостик неумехе, и прощай дисциплина и безопасность. Может быть, корабль и не потонет сразу, может, еще какое-то время подрейфует с течью в боку, а потом разобьется в щепки, выброшенный на берег, но выстроить его заново на прежнем остове не получится»{111}.

По случаю юбилея Цяньлуна в саду была устроена пышная церемония с шоу европейских фонтанов. Однако их механические насосы вышли из строя еще до торжеств, а иезуитов, которые могли бы устранить поломку, при дворе уже не было (папа распустил орден в 1773 году). По приказу Цяньлуна огромные резервуары пришлось наполнять вручную (евнухи таскали воду ведрами) – очень трудоемкий и долгий процесс. По-прежнему величественная на вид, но безнадежно ветшающая внутри империя Цин была обречена.

«К вечеру 19 октября [1860 года] летние дворцы исчезли с лица земли, и местность вокруг них изменила облик: лишь по обугленным конькам крыш и грудам горелых бревен можно было догадаться, где стояли императорские павильоны. Во многих местах вместе со зданиями огонь поглотил и росшие рядом смолистые сосны, оставив одни головешки. Когда мы первый раз попали в эти сады, они напоминали страну фей из волшебных сказок, а после нашего ухода 19 октября там осталась выжженная пустошь»{112}.

Так писал британский офицер (впоследствии виконт) Гарнет Уолсли вскоре после победоносного возвращения со Второй опиумной войны (1856–1860). Война, целью которой было заставить суверенное государство легализовать торговлю опасным наркотиком, почти закончилась, и до заключения мира англо-французским войскам осталось взять лишь Юаньминъюань, покинутый императором Сяньфэном, который бежал в северную резиденцию Чэндэ.

Потрясенные захватчики обнаружили там настоящий земной рай (и впечатление не портило даже плавающее в озере тело покончившего с собой смотрителя сада). Среди многочисленных императорских богатств они нашли три роскошные кареты, сделанные Джоном Хэтчеттом из Лонгакра, но не используемые, поскольку китайский протокол запрещал кучеру сидеть спиной к пассажирам, а также несколько английских пушек, подаренных, как ни парадоксально, предыдущей миссией и тоже не использовавшихся. Однако восхищение не умерило алчности захватчиков, и в свидетельствах участников начавшегося затем разграбления фигурирует немало нелепых сцен с солдатами, бегающими по саду в халатах китайских мандаринов и разбивающими бесценные вазы (уцелевшие сокровища были в основном отправлены в Лондон и Париж). В Британском музее до сих пор хранится немалая часть вывезенного, в том числе и одно из самых знаменитых произведений китайской живописи – созданный в VIII веке свиток «Наставления старшей придворной дамы» Гу Кайчжи.

Представители императора по вполне понятным причинам затягивали подписание мирного договора: его условия предполагали переход под власть иностранцев больших участков китайской территории и легализацию опиумной торговли. Но когда 18 европейских посланников, отправленных обсуждать мир, были возвращены в ящиках, замученные пытками до смерти, реакция иностранцев тоже оказалась вполне объяснимой и предсказуемой. Предводитель британской стороны лорд Элджин – сын того самого Элджина, который вывозил мраморы Парфенона, принял единоличное решение в качестве наказания сжечь любимую резиденцию императора (французы в тот момент умыли руки, считая поджог варварством). Элджин оправдывался тем, что подобные карательные меры нанесут душевную рану императору, не затрагивая простой народ. Судя по сделанной им записи после разграбления сада, оправдывать себя он был мастак: