Самая высокая на свете гора - Нина Бичуя

— Какой он мне коллега, — отрекся от Юлька Стефко. — В нашем доме живет. Сосед…

— Не топил печку, сын? А ведь и впрямь не топил! А, чтоб тебе! Приходишь усталый как вол, озябший, а дома и погреться нельзя!

Отец нагнулся, чиркнул спичкой — в печи загудело. Он протянул руку к огню.

— Чего надулся? Настроения нет? С левой ноги встал? Так я уж тебе не помогу стать на правую. Иди хлеба купи!

— А вы что ж по дороге не купили? — сердито огрызнулся Стефко. — Есть хочется — ну и ступайте.

Это была ежедневная свара. Стефко спорил уже просто по инерции, только чтоб сделать отцу наперекор.

Теперь и он подошел к печке, смотрел на желтовато-фиолетовое мерцание, на руки отца и думал совсем не об ужине. «Какого черта я дал ему адрес Лопуха? — думал он. — Ну какого черта? Сводил бы счеты сам как умеет… А то — чужими руками. Нет, какого черта?»

И вдруг он сорвался с места, схватил шапку:

— Ну, давайте деньги, куплю вам хлеб!

Стефко, миновав булочную, со всех ног бежал к дому Лопуха. Но было уже поздно. Когда он, весь в снегу, запыхавшись, постучал в дверь, Лопуха уже не было.

— Только что вышел. Он с порога — ты на порог, — сказала мать. — Не удержишь дома, бедная моя головушка.

Слушать дальше у Стефка не было охоты. Он засунул руки в карманы; было холодно, пальцы побагровели — прихватывал мороз. Домой вернулся без хлеба. «Какого черта…» — сердился он на себя, но помочь уже было нельзя.

Отец ругался, но Стефко и его не слушал. Сидел, смотрел на огонь, а у ног его свернулся клубком Бурко. Черный — не кот, а печная заслонка.

За окнами белело, казалось, метель давно уже разгуливает по городу.

Трое мальчишек вышли из гастронома — им было безразлично, что идет пушистый, хлопьями снег. Юлько старался держаться от остальных подальше, хотя улица была чужая, встречных не предвиделось, но все равно не хотелось идти в одной компании с Лопухом.

Лопух понял. Он посоветовал Юльку не отставать, не осматриваться, не делать вид, будто он сам по себе, отдельно от них. Все равно ясно, что все они теперь на одной веревочке и никуда от этого не деться.

Они вошли в ворота. Бутылка вина, селедка, булка — Лопух хотел подкрепиться, прежде чем идти на улицу, по которой Славко Беркута пойдет домой с тренировки. Все было обдумано, выглядело очень просто и легко.

Дважды два — четыре…

Усталая женщина спросила: «Как зовут тебя?» И Юлько вдруг, комкая вспотевшими руками шапку, назвался Славком Беркутой.

А в школьном зале усталая женщина говорила Славку:

— Я думаю, ты сможешь простить. Я понимаю — такое трудно забывается, но нам ты должен простить.

Когда она, сказав это, посмотрела в зал, Юлько Ващук наклонился завязать шнурок. Он завязывал долго, старательно, пока не услышал, что женщина подвинула стул и села. Только тогда Юлько выпрямился, но все старался сжаться, стать незаметным, словно хотел врасти в кресло.

СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ — КАК В СКАЗКЕ

Был вечер. Синий зимний вечер… Тени на снегу — безветрие — как начерченные на ватмане фантастические, непонятные знаки. Седьмой «Б» идет притихшей кучкой — никто не обращает внимания на снег, на прекрасный вечер, на укатанную ледовую дорожку посреди тротуара. Седьмой «Б» задумался.

Славко Беркута с мамой — немного поодаль. Седьмой «Б» не решается приблизиться, — может быть, потому, что все понимают: Славку надо побыть одному. Бывает иногда, что надо побыть одному.

— Мама, как ты думаешь…

Он хочет спросить: тот, кто назвался его именем, сидел в зале? Неужели это кто-то из знакомых ребят? Нет, не может быть! Он не из седьмого «Б». Но кто бы он ни был, предельная нагрузка у такого нулевая. Ничего не нагрузишь. Может, сидел в зале, смотрел на Славка, слушал, как начинается суд.

— Мама, как ты думаешь, папа уже дома?

— Конечно, дома, — говорит мама.

Сейчас она совсем похожа на школьницу. Мама подставляет снегу ладонь — одна, две снежинки, тихие, как непроизнесенные слова.

— Помни, — советует Славку мама. — Помни, но без злости.

Все окончилось как будто прекрасно и просто. Дважды два — четыре. Умница Юлько Ващук: дважды два — четыре. Так неожиданно просто и легко все разрешилось. Пришла та женщина и посмотрела и сказала, что он вовсе не он, то есть, собственно, не так: что тот, другой, вовсе не Славко Беркута. Казалось бы, все так просто и прекрасно. Как в сказке — судили — простили — ошиблись, не сердись — завтра будешь писать на доске задачу. Задача задачей, а что, если это кто-нибудь из седьмого «Б»? Только бы не из седьмого «Б», потому что как же тогда? Как тогда?

Мама нагибается, набирает горсть снегу и снежком — прямо Славку в плечо.

Славко улыбается — криво, кончиками губ, и мама больше не пытается рассмешить его. Мальчику ужасно хочется оглянуться: там, на другом конце улицы, — седьмой «Б», все вместе; можно подумать, что они живут в одном доме, что им всем по дороге со Славком Беркутой, — не догоняют, но и не расходятся. Славку и хочется оглянуться, и очень трудно сделать это, словно кто-то придерживает его лицо в ладонях — не оглядывайся, не оглядывайся.

— Нет, вы скажите, ведь правда мы хорошо сделали, что пошли к той женщине в милицию? Подумать только, если б Антон Дмитрович не подсказал, что надо так сделать, — нет, вы только подумайте, как бы все обернулось, чилдрен?! — Лили разводит руками в белых перчатках. — Если бы я знала, кто это сделал! Ну как он мог, как у человека язык повернулся — сделать гадость и прикрыться чужим именем? Да я бы ему… я бы ему… Я сама не знаю, что бы я ему сделала!

— Что же? — спрашивает Юлько и вдруг останавливается. — Что бы ты ему сделала?

Он стоит и смотрит на Лили — губы у него дергаются и никак не складываются в привычную презрительную гримасу. Юльку видится черный город в черной ночи, белый снег и белые перчатки Лили. «Се же король Данило, князь добрый, хоробрый и мудрый, иже созда городы многи… и украси е разноличными красоты… бяшет бо, братолюбием светяся, с братом своим Васильком…»

— Не знаю. Сделала бы что-нибудь такое, чтобы он всю жизнь сам себя подлецом считал, чтобы не мог на самого себя смотреть.

Белые перчатки мелькают перед глазами Юлька, одна, две, десять. Глупости, откуда могли взяться десять перчаток? Завтра, ну конечно же, завтра та женщина войдет в класс и покажет на него, Юлька Ващука.

— А если бы это был я? — шевелит тяжелым, каменным языком во рту Юлько.

Лили не замечает каменности, напряжения, она хохочет, белые перчатки мелькают перед глазами Юлька, белые перчатки заслоняют от него улыбающийся рот девочки.

— Нет, вы только послушайте, послушайте, что он говорит! Чилдрен, он говорит…

— Молчи! — Юлько пытается поймать белую перчатку. — Лили, молчи! Слышишь?

Пусть завтра, пусть не сегодня. Еще не сегодня.

Седьмой «Б» далеко. Седьмой «Б» идет посредине улицы, стоят только они двое.

— Послушай, Юлько, ты же выдумываешь? Правда, ты выдумываешь? — Белые перчатки замирают, сложенные вместе.

Юлько отступает, отходит, он боится этих замерших белых перчаток, он не решается повторить снова, что это он, что он не выдумывает, что это правда. «Се же Данило, князь добрый, хоробрый и мудрый…»

— Юлько, подожди, куда же ты, Юлько! Ну скажи, что это неправда! — просит Лили, но не бежит вслед за Юльком, не догоняет, стоит, сломленная и одинокая, белые перчатки на темном фоне зимнего пальто. Лили стоит, и тень ее — фантастический рисунок на снегу.

— Славко Беркута, подожди! — кричит где-то там, впереди, седьмой «Б», решившись наконец догнать Славка.

Славко останавливается, оглядывается. Еще раз, теперь уже смелее. Славко Беркута ждет.

— Эй, Лили, Юлько! А вы что же отстали? — машет кто-то рукой.

Белая перчатка медленно поднимается для ответа — догоню. Кто-то, поскользнувшись на снегу, изогнулся и чуть не упал. Седьмой «Б» смеется. Улыбается мама Славка. Она ловит краешком глаза лицо сына. Оно немного прояснилось. Белые перчатки совсем угомонились. Больше не взлетают к смеющемуся рту. Потому что все не так, как в сказке.

Улица расстилается, точно белая штука полотна. Холодная, чистая. Дома обогреты желтым светом, окна — словно открытые дверцы печей. Улица дышит, она — как раскрытая ладонь города, по которой можно прочитать его судьбу.