Самая высокая на свете гора - Нина Бичуя

Глядя, как директор равнодушно переставляет на своем столе пресс-папье и чернильницу, как тщательно вытирает бумажкой подставку для календаря, Антон Дмитрович пытался сдержать раздражение и гнев, пробовал себя успокоить.

— Думаю, что, будь я в эти дни в школе, до такого решения не дошло бы. Разрешать детям играть во взрослых и вершить суд над старшими, достойными всяческого уважения людьми — это же не только антипедагогично, это даже страшно. Так можно травмировать ребенка. Беркута уже и сейчас не похож на себя. Вы видели, какие у него глаза? Холодные, злые и в то же время по-детски обиженные.

— В школе слишком много детей, я не успел приглядеться, какого цвета у них глаза, — пожал плечами директор.

— Я ему говорю, что рассказывал о Лазурных пещерах на совещании и специалисты-спелеологи заинтересовались, а он отвечает: «Антон Дмитрович, я теперь уже никакой спелеологией заниматься не буду, не нужна мне спелеология, мне теперь все равно…» И смотрит на меня исподлобья. Славко Беркута никогда так не смотрел. Я прошу его объяснить, как там было дело с этим вином, а он отворачивается и молчит. Вы понимаете, что это значит?

— Совершенно ясно: закономерное поведение для упрямого разбойника.

— Почему «разбойника»? Как можно с такой уверенностью утверждать?..

— Очевидно, мы мало знаем наших учеников. Не углубляемся в их души. Может быть, все началось давно и мы не заметили, не знали, вот и вынуждены теперь решать дело коллективно.

В два часа дня

Усталая немолодая женщина щурила глаза с короткими ресницами, привычно постукивала карандашом по столу. Работа в детской комнате милиции приучила к внимательности. Выработалась привычка запоминать лица и интонации, обращать внимание на жесты и одежду. У девочки, которая теперь сидела перед ней, были черные — зрачков не видно! — глаза и светлая челка над темными бровями. Девочка волновалась, она взяла со стола листок бумаги и, сама не замечая, рвала его на клочки.

— Беркута не мог так, — говорила девочка. — Не мог он пить. Я понимаю, может, он там стоял с ними, а потом не хотел называть их имена, может, он и правда не знал… Беркута такой… он не мог. Если вы мне не верите, спросите у наших, у кого угодно из седьмого «Б», они скажут. Они стоят на улице. Беркута не такой, это просто недоразумение!

— Я хочу тебе верить, девочка, мне нравится, что ты пришла защищать товарища. Но если человек отказывается от того, что было на самом деле, как ты думаешь, что это значит?

Девочка рассыпала по полу клочки бумаги, снова собрала их.

— Беркута не отказывается, он вообще ничего не объясняет, он говорит: «Раз вы мне не верите, я не стану никого заставлять». Он ужасно гордый, Славко Беркута! И если будет этот суд…

— Какой суд? О чем ты говоришь? Я написала письмо в школу, посоветовала директору обратить на мальчика внимание. Собственно говоря, он произвел на меня довольно приятное впечатление, потому что ничуть не походил на хулигана…

— Он фехтовальщик. И спелеологией занимается… Не мог он…

Старшая собеседница улыбнулась, и тогда ее невыразительное и ничем не приметное лицо вдруг ожило, словно она вышла из тени на яркое солнце.

— Это хорошо, что он фехтовальщик и спелеолог. Но не это определяет человека. Разве ты пришла ко мне потому, что он фехтовальщик и спелеолог?

— Да нет, не поэтому, вы правду говорите. Мы потому… Мы все знаем, какой он.

— Что ты имела в виду, когда упомянула про суд? — спросила женщина.

… На улице к девочке стремглав бросились ученики и ученицы из седьмого «Б»:

— Что она тебе сказала?

— Ты ей все объяснила, Лили?

— Будет суд или нет?

— Она очень симпатичная. Она звонила в школу. Директор сказал, что теперь он уже ничего не может и не хочет отменять. Эта женщина обещала обязательно прийти на суд.

— Защищать Славка или наоборот?

— Не знаю. Откуда я знаю, что она сделает? Она сказала, что Славко произвел на нее приятное впечатление.

— Ну чего Беркута молчит?

— Надо ему было связаться с этими ребятами!

Седьмой «Б» беспокоился. Седьмой «Б» хотел помочь Славку Беркуте.

Также в два часа дня

— Слушай, погоди! Слушай, Ваврик, тебе… у тебя… Это ты ко мне домой несешь бумажку?

— Ну, к тебе… Я не сама, у меня задание. И вообще, пусти меня, Беркута!

— А я тебя не держу. Слушай, Ваврик, отдай мне эту бумажку. Я сам передам.

Славко в который уже раз на протяжении последних нескольких дней клял себя за малодушие: вот так унижаться перед кем-то. Но мальчику казалось, что стоит маме прочитать эту бумажку, и весь свет пойдет кувырком, придет конец всему хорошему, что было в его, Славка, жизни, и наступит беспросветная мгла. Если бы можно было сделать, чтобы мама ничего не знала!

Славко не смотрел на девочку, он поглядывал на соседний дом, собственно на одно окно в этом доме: там кто-то открыл занавеску и видел всю улицу, Славка и девочку, которой поручили отнести родителям Беркуты повестку на школьный товарищеский суд. А девочка смотрела на мальчика — на крепкий, хотя и по-детски круглый подбородок; на широкие брови, одна чуть поближе к переносью, вздрагивает, и над нею — растаявшая снежинка; на его густые ресницы, упавшие темными подковками на лицо, когда он опустил глаза. Впрочем, девочке совершенно безразлично, какие у Славка брови и ресницы, ей надо, чтобы он не требовал невозможного, потому что она должна выполнить поручение. И девочка шагнула в сторону, чтобы идти дальше, а Славко подавил желание загородить ей дорогу, вырвать портфель и отобрать ненавистную повестку. Над верхней губой у него выступили капельки пота, он стер их перчаткой, стоял и смотрел, как идет девочка Ваврик, как переходит улицу, как покачивается у нее в руке портфель, в котором лежит записка.

«Вам повестка в суд», — скажет девочка и протянет маме бумажку.

В три часа

— Вам повестка в суд, — сказала девочка и подала матери Славка конверт.

— Как, как? — переспросила Марина Антоновна. — Ты, девочка, наверно, ошиблась, какой суд?

— Школьный, — невозмутимо сказала посыльная. — Судить будут Славка Беркуту.

— Как судить? Что ты говоришь? За что судить?

— А там узнаете, — так же спокойно, изучая женщину ясными до прозрачности глазами, пообещала девочка, исполнявшая поручение. — Ну, все, я пойду, — сказала она и добавила: — До свидания!

— До свидания! — механически ответила Марина Антоновна.

Вечером около девяти

Славко Беркута пришел домой.

Марина Антоновна осторожно, словно боясь прикоснуться к сыну, пропустила его в коридор. И по тому, как она смотрела куда-то сквозь него, как деланно-равнодушным голосом сообщила: «Тебя тут ждали», Славко понял, что мама знает все.

— Кто, мама?

— Лили Теслюк. Хотела о чем-то поговорить с тобой.

— А… а… Она не сказала, о чем?

— Нет. Она вообще ничего не говорила.

— А папа дома?

Мама продолжала делать вид, будто ничего не случилось. Почему она так ведет себя? Может быть, боится? Может быть, не верит?

Он искал мамины глаза. Она не отвела взгляд, сказала:

— Дома. Сейчас будем ужинать.

Однако ужина никакого не было. Папа долго ходил по комнате. Когда что-нибудь случается, все почему-то ходят по комнате или смотрят в одну точку. Может быть, это помогает сосредоточиться?

Потом папа подошел к Славку.

Папа взял сына за подбородок, поднял его голову.

— Ты что же это? Как же ты мне все это объяснишь, мой мальчик?

И от этого ласкового папиного жеста, от приветливого «мой мальчик» Славко вдруг почувствовал себя сильным и способным доказать свою правоту. Могло же быть иначе. Мог же папа сказать: «Один раз поверили — будет. Будет».

— Я не пил. Я не был там, папа. Я ничего такого не делал, я не знаю, что все это означает!

Папа верил. Он даже не спросил, где Славко был в этот вечер, ему не надо было доказывать алиби. Папа сказал:

— Никуда вы не пойдете! Ни ты, ни мама! Я сам пойду!

Папа не угрожал: «Я им покажу! Устроили судилище! Травмировать ребенка!» Нет, папа ничего такого не говорил. Он понимал: мальчику придется ходить в школу, учиться у педагогов, которые решили судить его, не установив вины, и папа не кричал и не произносил громких слов. Он просто хотел принять удар на себя и выручить Славка — объяснить всем, что его сын не мог быть виноват…

Но сын не согласился. Он даже улыбнулся: