Самая высокая на свете гора - Нина Бичуя

— А у меня есть кот Бурко. Черный, как печная заслонка. Он весной отправляется странствовать, а как начинает холодать, возвращается домой. Поскребется в дверь лапкой, будто и не уходил никуда, — и прямо к своей миске.

Наевшись за двоих, Стефко согрелся, растаял, и даже взгляд у него стал уже не такой колючий. Старушка охотно слушала рассказы о Бурке и спросила, откуда он знает про заслонку. И тогда Стефко вдруг почему-то все рассказал: о бабушке Олене, о холодном потоке и певучей липе. Вспомнил почему-то, как осенью выли волки, а зимой бабушка Олена говорила, глядя на глубокий снег: «Морозы будут лютые, не занесло бы волков в наши края…» И тогда Стефко представлял себе серые волчьи спины, плывущие по снегам, как туго связанный плот. Потом в городе все это ушло так далеко, что и в темноте было не страшно вспоминать…

А за окном уже и впрямь темнело: поздняя осень, дни становились короче («На куриный следок поменьше», — говорила бабушка Олена). Надия Григорьевна не походила на бабушку Олену, разве что голос у нее был такой же дрожащий. Она рассказывала о птицах, что у нее жили, о школе, какой она была давно, когда только пришла в нее учительницей. Вспомнила одного ученика, которого учила еще бог знает когда, Стефка еще и на свете не было, но тот мальчик чем-то был похож на Стефка, вот она и вспомнила. Такой же вихрастый и зубы белые. Тогда война шла. Да нет, не эта, — первая мировая, и того мальчугана забрали в солдаты, и он прислал с фронта письмо. Почти слово в слово помнила его учительница.

… Стрельба была страшная. Стояли в лесу. И тот парнишка увидел белку, маленькую — язычок пламени, не больше. Выскочил из окопа, не обращая внимания на крики товарищей: «Сумасшедший! Спятил!», схватил белочку — она охотно пошла в руки, спрятал за пазуху. Слышал, как бьется рядом с его сердцем другое — такое крохотное, и ему от этого было теплее на осеннем ветру. И не так страшны казались пули. «Довольны ли вы мною, дорогая Надия Григорьевна?» — спрашивал в письме мальчишка, и учительница видела его маленьким, проворным, быстрый взгляд из-под вихров. Для учительницы ученики навсегда дети.

— Вот так-то, Стефко… А ты, я вижу, спать захотел, голубок?

«А меня бабушка кукушонком звала», — захотелось похвалиться, но Стефко сжал губы и снова нахохлился, он стеснялся говорить такие веши.

— Не хочу я спать. Я пойду.

Кавка снова подняла на мальчишку круглый глаз — заинтересовалась движением в комнате: она-то уже утихомирилась, не летала больше туда и сюда, не дергала Стефка за волосы, не клевала его башмаки.

Не хотелось уходить из теплого дома. Стефко лениво засовывал руки в рукава. Все не мог найти шапку на вешалке.

«Меня бабушка кукушонком звала».

Учительница не торопила. Приглядывалась, как Стефко одевается, и все будто ждала чего-то, и Стефко ждал. Однако ничего не случилось, учительница молчала, и тогда он сам отважился:

— Я еще к вам приду. На сороку посмотреть.

Как будто не спрашивал, а просто так сказал, зная, что ему не откажут. И угадал, потому что Надия Григорьевна словно еще потеплела. Она погладила Стефка по жесткой голове, подумала, что надо бы как следует вымыть эту голову, сказала:

— Хорошо. Я буду очень рада. Когда хочешь, приходи, слышишь?

— Я приду.

И еще вспомнил:

— А как вы сороке крыло лечили — под наркозом или нет?

— Нет, — улыбнулась Надия Григорьевна. — Там только вывих был, все сразу стало на место.

Вот теперь уже в самом деле надо было прощаться. Спрашивать больше было не о чем.

— Ну, я пойду, — вздохнул Стефко. — До свидания…

«Бабушка меня кукушонком звала».

«ПОЧЕМУ ТЫ ТАК СДЕЛАЛ, ПАПА?»

Город расположен на холмах.

В узких улицах, где пешеходу трудно разминуться с автомобилем, он недвижим, как берега глубокого потока. А вон там посвободнее, пошире, улицы залиты шумом и грохотом, блеском просторных витрин и окон вперемежку с высокими воротами.

Проходные дворы, покрытые асфальтом, с одинокими скамьями, без деревьев. Дворы-колодцы с железными галереями и угловатыми тенями, которые не исчезают никогда. Раскрытые настежь площадки перед новыми домами.

Юлько никак не мог отделить город от отца: отец открыл ему город.

«Молчи, сынок, это я сам с собой…»

Зачем ты так сделал, папа?

Голуби облепили карниз серыми, сытыми, как у котов, спинами. Голубей Юлько не любил, они были какие-то ленивые, равнодушные, словно их не занимало ничто на свете, кроме крошек, оставленных им детьми.

Длинная стена черных деревьев. Яркое пятно афиши. Черно-зеленый киоск на углу — цветы в вазонах, белые хризантемы; их срезают под корень, если покупатель не берет с горшком, и тогда в густой толпе плывет белое облачко.

Завтра все узнают. Завтра все будут говорить: «Вон Юлько Ващук, это его отец…»

«Не ходи, Юльчик, во двор, не играй с теми мальчишками. Ты другой, сынок, они не твоего круга…»

Юлько видел себя в «кругу» — словно отделенный от остальных, умнее их, лучше, способнее. «Вон Юлько Ващук, — это про его отца…»

Хорошо бы завтра проснуться вдруг кем-нибудь другим — не Юльком Ващуком, нет, кем угодно, только не Ващуком. Обыкновенным. Встать, умыться, буркнуть что-нибудь матери, когда она попросит купить хлеба, хлопнуть дверью, выйти на улицу — тоже обыкновенную, — пойти по ней равнодушным к камням, к форме окон, к окраске крыш. К звону трамваев.

К голосам в толпе. Проснуться, например, Стефком Усом. Беззаботным, озорным, без идей и без фантазий… Кем угодно, только не Ващуком…

Он произносил свою фамилию мысленно, шепотом, почти вслух, и она казалась ему непонятной, чужой, она не имела ничего общего с ним самим, как будто жила отдельно. Нет, почему он должен отвечать завтра и еще потом не раз: «Это твой папа, да?»

Почему он — за отца?

«Пойдем, покажу тебе чудо, Юлько!»

Они очутились в закоулке, где не бывает солнца ни утром, ни после полудня. Как раз наступил предзакатный час. Где-то там, на широкой улице, солнце катилось по крышам широких домов, а сюда упал лишь отблеск — на провода. Червонным золотом струились над серой улочкой троллейбусные провода и содрогались, — казалось, золото вот-вот прольется, падет на землю тяжелыми, звонкими каплями.

Юлько Ващук. Ващук. Так это твой папа?

Нет. Не мой. Это кто-то другой. Не мой папа. Он никогда не писал никакой книги. Говорю же вам, не мой. Отстаньте от меня, я же вам сказал. И вообще, какое вам дело, мой папа или не мой, Ващук я или не Ващук. Отстаньте от меня!

Был бы ты мальчишкой, папа, я бы знал, что сказать, а как говорить с тобой? Делать вид, что ничего не случилось? Можно делать вид.

«Рихтера из меня не выйдет…»

«Конечно, не выйдет. Какая ерунда. Ну, не выйдет. Но что из этого?»

«Пойдем, я покажу тебе чудо…»

«Придет ли кто-нибудь на поклон к моим домам, как мы приходим в старый город?»

«Молчи, сынок, это я сам с собой…»

«Если человек не уверен, что его работа останется на века, так, может, не следует браться за нее?»

«Молчи, сынок, это я сам с собой…»

Ты сам себя обманывал, папа? Сам с собой…

Зачем ты так сделал? Послушай, ты можешь объяснить, зачем ты так сделал?

Это твой папа, Юлько, ты признайся, это же твой папа?

Неправда. Глупости. Разве вы не видите — у меня нет времени разговаривать с вами. Оставьте меня в покое, я ведь уже просил, кажется! Если мой папа пользуется чужими мыслями, так у него и спрашивайте, зачем он так делает, а я не имею к этой истории ни малейшего отношения.

Какое мне до этого дело? Ну и что из того, что я Ващук? Что из того, скажите, пожалуйста?

А дома? А как дома?

Мама:

— Юлько, что-нибудь случилось? Какая-нибудь неприятность?

— Нет, мамочка, ничего. (Точно ты не знаешь, что случилось!)

— Ну и хорошо. Будешь ужинать?

Папа:

«Пойдем, я покажу тебе чудо…»

Нет, папа, спасибо, мне надо делать уроки. (Неужели ты не понимаешь, что чуда не будет? Что троллейбусным проводам теперь никогда не выглядеть золотыми? Осень на дворе, папа… Да, да, осень…)

В конце концов, может, это и не так уж трудно — делать вид? Все трое будут делать вид.

Все трое будут делать вид, будто ничего не случилось.

Почему же ты так сделал, папа? Ты тогда не думал, что я существую на свете?

«Молчи, сынок, это я сам с собой…»

ДИСКУССИЯ ЗА ПАРТОЙ

— Привет чемпиону!

— Кубок твой?

Седьмой «Б» верил в спортивную звезду Славка Беркуты. Седьмой «Б» считал, что имеет право на встречу с победителем, но всех ожидало разочарование: кубка не было. Команда выступила хорошо. Львовские шпажисты заняли второе место, и в командных соревнованиях Славко не проиграл ни одного боя. Зато в личных соревнованиях он оказался на четвертом месте.