Самая высокая на свете гора - Нина Бичуя

Славко

— Мама, ты не будешь сердиться?

— А что случилось?

— Нет, ты сперва скажи, не рассердишься?

Мама засмеялась: это была обычная сыновняя хитрость, усвоенная им еще с тех пор, как он только начал говорить и понял, что есть вещи, за которые мама сердится.

— Рассказывай, рассказывай, голубчик.

— Ты сказала — купи масла, а я увидел книжку… Об Африке. Ты только посмотри!

— Ну, что же с тобой делать? Возьми деньги и пойди купи масла. Только постарайся не смотреть на книжки.

Славко вернулся из магазина. Налил себе и матери чаю, прислонил книжку к хлебнице. Читает:

«Еще в школьные годы очертания Африки всегда напоминали мне вопросительный знак». Славку весь мир кажется вопросительным знаком. И когда кто-то другой признается в таком ощущении, мальчик вдруг вспыхивает радостью — если другому удалось найти ответ, то почему же он, Славко, не может верить, что найдет? И дальше в книжке:

«Я мечтал побывать на Занзибаре и в Лагосе, в Каире и на развалинах Зимбабве, потому что уже тогда меня завораживали географические названия и атмосфера…»

— Сынок, ты снова читаешь за столом?

— Послушай, мама: «На гладко отполированных ледниками скалах я видел изображения носорогов и слонов, высеченные первобытными художниками».

— Как называется книжка? «Последние тайны старой Африки»? Когда дочитаешь, дашь мне, Славко…

Допив чай, мама вышла из кухни, а Славко так и остался сидеть с книжкой, забыв и про чай и про все на свете…

Ох, этот Славко! Мама посмотрела на часы:

— Ты не опоздал на тренировку? Скоро семь.

— Не может быть! Скажи точно, который час?

— Без шести минут семь.

Славко вскочил.

— Ой, мама, ну почему ты раньше не сказала! Мама, где моя синяя спортивная форма? Ну та, новая… Ой, спасибо! А где… Нет, не надо, уже нашел…

На столе остается книжка, на полу — старые кеды с дыркой на подошве, не первая пара, протертая на тренировках. Мама размышляет, не пора ли их выкинуть; закрывает книжку, поправляет шпаги, поставленные в высокую деревянную подставку, как цветы в вазе. Этих шпаг, инструментов, всевозможных железок — бесконечное количество; один Славко знает, как они называются, и может разыскать что-нибудь в этом беспорядке (мама ничего не переставляет у него), если за несколько минут до ухода вдруг решает что-нибудь отремонтировать. Он часто так — спохватится в последнюю минуту, хотя можно было все заранее сделать спокойно и без спешки. Или выдумает что-нибудь неосуществимое.

Дома до сих пор смеются над Славком, который вдруг решил приспособить магнитофон для обучения во сне. Текст урока записан на пленку, вращается диск, человек спит, а текст запечатлевается в памяти… Задача была в том, чтобы заставить диск вертеться всю ночь. До этого Славко так и не дошел и рад был, что, по крайней мере, не рассказал о своем изобретении ребятам, а то и они поиздевались бы…

Славка уже не было в кухне, но для мамы еще во всем ощущалось его присутствие: в привычном беспорядке на столе, в недопитом стакане чая, в книжках на полках шкафов, в фотографиях подземных пещер на стене. Она видела его задумчивое мальчишеское, еще почти детское лицо; решая задачи, он накручивал на палец прядь русых волос надо лбом, накрутит колечко, выпятит губы — о чем думает? Интересно, какие мысли бродят у сына в голове? Может ли он сам оформить, высказать их? Не всегда хватает у мамы смелости спросить: «О чем ты думаешь, малыш?»

Мама рассматривает книжку, которую только что читал Славко: «… всегда напоминала мне вопросительный знак…»

Она перелистывает тетради, исписанные широким, четким почерком. Какие-то листки, разрисованные контурами известных и неизвестных континентов, на суперобложках учебников — названия книг и несколько раз «Лазурные пещеры», «Лазурные пещеры…».

Шпага. Книжка. Старые спортивные кеды на полу. Лазурные пещеры. Кольцо русых волос на пальце. Высказанные и невысказанные сомнения. Мысли, неуловимые и легкие или не по-детски тяжелые. «Мама, а ты не будешь сердиться?»

Сын.

СПЕКТАКЛЬ

Театр весь синий и торжественный — от росписи стен до обивки кресел. Музы, легкие, как балерины, мчатся куда-то в вечном полете с венками в розовых руках. Мраморные амуры под ложами напоминают шаловливых ребятишек, которые вырвались на волю из-под строгой опеки нянь.

За тяжелыми складками занавеса скрывается нечто необыкновенное, феерическое и прекрасное; седьмой «Б» на галерке сгорает от нетерпения в ожидании чуда. На сцене должна появиться Лили — она пригласила класс на премьеру «Щелкунчика», где танцует маленькую Машу.

И седьмой «Б» притих в напряжении.

Сперва Лили никто не узнал. Девочка на сцене ничуть не походила на веселую, шаловливую непоседу Лили Теслюк, от которой каждую минуту можно было ожидать какой-нибудь каверзы или просто детской выходки. Светлые кудри падали ей на плечи, и лицо было почти скрыто в этом водопаде волос. Легкая юбочка тоже казалась только волной, и вся Лили, хрупкая, ладная, хорошенькая, ну прямо облачко, а не девочка, даже боязно было — вот-вот исчезнет видение, растает и пропадет навсегда. Зато когда седьмой «Б» наконец сообразил, что это чудо на сцене в самом деле Лили Теслюк, их Лили, на галерке поднялся шум, как в классе на перемене. На галерке топали ногами и кричали:

— Ли-ли! Ли-ли!

А потом весь зал — серьезные дяди и тети в вечерних платьях, молодые девушки с пышными прическами, и старые дедушки в старомодных костюмах, и оркестранты со скрипками в руках, и даже дирижер — все аплодировали Лили, и не один повторял вместе с девочками и мальчиками из седьмого «Б»:

— Ли-ли! Ли-ли!

Она кланялась и смотрела вверх и даже помахала рукой друзьям — в эту минуту она стала снова похожа на себя, на обыкновенную и всегда веселую девчонку. Седьмой «Б» почувствовал, что успех Лили принадлежит каждому из них в отдельности и всем вместе, потому что разве не из седьмого «Б» была Лили Теслюк?

С галерки кричали:

— Слава седьмому «Б»! Браво, Лили!

В антракте девочки обнимали подругу. Мальчики насмешливо ждали, пока кончится бурное проявление чувств и они тоже смогут сказать, что им понравился спектакль и Лили Теслюк на сцене.

Впервые в жизни Лили было ужасно неловко от похвал. Она выходила на сцену, словно становилась на подоконник на шестом этаже своего последнего в городе дома. Было жутко и радостно, и она, совсем как с шестого этажа, видела зал, не различая подробностей, слышала гомон — и не могла разобрать ни одного слова. Спасла только музыка — она подхватила, поддержала, не дала упасть; Лили опомнилась, ощутила силу и уверенность в себе.

А вот в антракте, когда ее обнимали и хвалили, ей стало грустно. Седьмой «Б» такой искренний, такой восторженный, такой смеющийся, а Лили грустно. Исчезла куда-то и уверенность, и обычная шаловливость, и захотелось еще раз очутиться на сцене, убедиться: все это было — и зал, и аплодисменты, и легкость в движениях, и музыка, которая поддерживала и несла, как волна, на самом гребне звуков…

Юлько стоял немного в стороне. Не кричал и не пытался сказать Лили все, что думал о ее первом выступлении на большой сцене. Впрочем, он припас для нее сюрприз — в кармане у него, старательно и надежно упакованная, лежала маленькая янтарная балерина, такая же порывистая и легкая, как сама Лили. Балерину Юлько собрался подарить после спектакля и теперь все время дотрагивался до подарка рукой: не потерял ли случайно?

— Чилдрен, — сказала Лили, внимательно приглядываясь к каждому, — вы меня хвалите потому, что я из седьмого «Б»?

Седьмой «Б» возмутился. Обиделся. Нет, седьмой «Б» искренен и честен. Лили в самом деле молодец, честное слово, так оно и есть, даже если бы она была просто чужая, незнакомая девочка, они подарили бы ей во какой огромный букет (седьмой «Б» тоже приготовил сюрприз — во какой огромный букет).

— Ох, дети, — вздохнула Лили, все еще сомневаясь, — хорошо, если вы говорите правду. А… слушайте… Где Беркута? Он что, не пришел?

— У него прикидка перед республиканскими соревнованиями.

— Он просил не говорить тебе, что его нет, он должен прийти перед самым концом спектакля…

— Ты не обижайся, он очень хотел…

— Ну да, хотел! Разве спортсмены интересуются балетом? — скептически поморщился Юлько. — Очень ему нужен балет!

— Зачем ты так, Юлько? — спросила Лили. — Это же неправда.

И к Лили вернулась непривычная, немного непонятная грусть — так бывает всегда, когда в чем-нибудь сомневаешься. И ей снова захотелось на сцену, где ее поддерживала музыка.