Все, чего я не сказала - Селеста Инг

– Ты все поняла. Будь она белой… – Слова легли на язык горьким пеплом. Будь она белой. Будь белым я. – Она не была бы чужой.

Потому что переезд бы не спас, это Джеймс понимает. Везде одно и то же. «Детям-полукровкам зачастую трудно найти свое место в социуме». Ошибку допустили раньше – фундаментальную ошибку. В то утро, когда поженились, когда мировой судья посмотрел на Мэрилин и та сказала «да». Или еще раньше, в первый день вместе, когда Джеймс стоял у постели, голый и смущенный, а она ногами обхватила его за талию и притянула к себе. Еще раньше, в первый день, когда она наклонилась через стол и поцеловала Джеймса, вышибив из него дух, точно резким ударом под ребра. Миллион крошечных шансов переменить будущее. Не надо было им жениться. Не надо было ему прикасаться к ней. Надо было ей развернуться, выйти из кабинета в коридор, прочь. Джеймсу кристально ясно: всего этого не должно было произойти. Ошибка.

– Твоя мать все-таки была права, – говорит он. – Ты не за того вышла. Надо было за того, кто больше на тебя похож.

Не успевает Мэрилин ответить – не успевает расплести внутри свою злость, печаль, боль, хотя бы понять, что это такое Джеймс сказал, – его уже нет.

На сей раз он даже не заезжает в колледж. Мчится прямиком к Луизе, проскакивает светофоры, под конец ловит ртом воздух, точно бегом бежал.

– Все нормально? – спрашивает Луиза, открыв дверь; еще пахнет душем, одета, но голова мокрая, в руке щетка для волос. – Я думала, ты позже будешь.

Всего без четверти девять, и Джеймс различает вопросы, что рябят в глубинах ее удивления: ты что, насовсем? А жена? Ответов он не знает. Он наконец исторг наружу эти свои слова и теперь охвачен странной легкостью. Комната шатается, кружится, и Джеймс падает на диван.

– Тебе надо поесть, – говорит Луиза. Уходит в кухню и возвращается с контейнером: – Держи.

Она осторожно отдирает крышку и подталкивает контейнер к Джеймсу. Там три белоснежных пирожка – верхушки рюшами, как головки пионов, что вот-вот распустятся, внутри проблеском густая рыжеватая краснота. Сладко пахнет жареной свининой.

– Вчера приготовила, – поясняет Луиза. Пауза. – Знаешь, что это?

Много лет назад в крошечной квартирке цвета золы такое стряпала мать. Жарила свинину, лепила тесто, раскладывала пирожки в бамбуковой пароварке, привезенной аж из Китая. Любимое блюдо отца. Ча сю бао.

Луиза улыбается до ушей, и до Джеймса доходит, что он сказал это вслух. За сорок лет ни слова не произнес по-китайски, но поразительно, как язык по-прежнему обвивает знакомые формы. Джеймс этих пирожков с детства не ел. Мать давала их ему на обед в школу, пока он не попросил перестать: лучше он будет есть, что остальные едят.

– Вперед, – говорит Луиза. – Попробуй.

Он осторожно вынимает пирожок. Тот легче, чем в воспоминаниях, – точно облачко, под пальцами мнется. Джеймс и забыл, что бывает такая нежность. Он ломает пирожок, обнажая блестящие куски свинины и глазури, тайное красное пирожковое сердце. На губах как поцелуй – сладкий, соленый, теплый.

Джеймс не ждет, пока Луиза обовьет его руками, как маленького капризного ребенка, не ждет, пока она заманит его в спальню. Он толкает ее на пол и нащупывает ширинку, задирает Луизе юбку и туго насаживает ее на себя прямо на полу в гостиной. Луиза стонет, выгибает спину, и Джеймс тянет ее пуговицы, сдирает блузку, расстегивает бюстгальтер и горстями ловит тяжелые круглые груди. Она движется под ним, а он смотрит ей в лицо, на темные волосы, что лезут ему в рот, на темно-карие глаза, что закрываются, когда она начинает задыхаться, а он движется настойчивее. Вот в такую женщину, думает Джеймс, я должен был влюбиться. В женщину, которая выглядит вот так. Похожа на меня.

– Вот на какой девушке надо было жениться, – шепчет он после. Мужчины всегда говорят так своим любовницам, но у Джеймса будто открылись глаза. Луиза дремлет головой у него на локте и не слышит, но слова просачиваются ей в ухо, и она видит замысловатые сны, какие снятся любой женщине. Он ее бросит… женится на мне… со мной будет счастлив… не будет никого, кроме меня.

Нэт и Ханна спускаются в кухню, а Мэрилин неподвижно сидит за столом. Одиннадцатый час, но она еще в банном халате, закуталась так плотно, что не видно шеи, и оба понимают, что вести дурные, еще прежде, чем она выкашливает слово «самоубийство».

– Правда? – медленно переспрашивает Нэт, и, повернувшись к лестнице, не глядя на детей, Мэрилин отвечает лишь:

– Они так сказали.

Полчаса Нэт возит ложкой в хлопьях, осевших на дне плошки, а Ханна нервно за ним наблюдает. Нэт каждый день смотрел на дом Вулффов, поджидал, подкарауливал Джека, хотя и сам не вполне понимает зачем. Как-то раз даже забрался на крыльцо и заглянул в окно, но в доме вечно ни души. «Фольксваген» уже который день не фырчит на улице. В конце концов Нэт отпихивает плошку и тянется к телефону.

– Иди отсюда, – велит он Ханне. – Мне надо позвонить.

На лестнице Ханна останавливается, слушает медленные щелчки – Нэт крутит диск.

– Офицер Фиск, – после паузы говорит он, – это Нейтан Ли. Я насчет сестры. – Он понижает голос, и до Ханны долетают лишь обрывки и ошметки. Нужно пересмотреть. Пытался с ним поговорить. Ведет себя уклончиво. Под конец слышно лишь одно слово. Джек. Джек. Будто Нэт снова и снова сплевывает, а иначе это имя не произнести.

Положив трубку – швырнув так, что телефон звякает, – он запирается у себя. Они считают, у него истерика, но он-то знает, что дело нечисто, Джек замешан, в головоломке не хватает какой-то детали. Если не верит полиция, родители тоже не поверят. Отец почти не появляется дома, а мать опять торчит у Лидии; за стенкой слышно, как она расхаживает там туда-сюда, словно кошка на охоте. В дверь стучится Ханна, и Нэт ставит пластинку – громко, заглушая стук по дереву и материны шаги. Впоследствии ни один из них не вспомнит, как прошел этот день, – лишь муть онемения, которую застило все, что случилось назавтра.

Вечером Ханна выглядывает наружу в щелочку чердачной двери. Под дверью Нэта – бритвенный световой разрез, под дверью Лидии – еще один. Полдня Нэт снова и снова крутил пластинку, а теперь наконец она докрутилась, и он не поставил заново, и тишина ползет на площадку густым туманом. На цыпочках сойдя вниз, Ханна видит, что в доме темно, отца все нет. На кухне подтекает кран: кап, кап, кап. Надо бы, конечно, завернуть, но тогда станет совсем тихо, а это сейчас невыносимо. Вернувшись на чердак, Ханна воображает, как в кухне капает кран. С каждым кап на матовой стали раковины появляется новая капля.

Ужасно хочется забраться в постель сестры и уснуть, но там мать, поэтому нельзя, и Ханна утешается, кружа по комнате, проверяя свои сокровища, выуживает их из тайников и разглядывает. На пружинах под матрасом – самая маленькая ложечка из материного чайного сервиза. За книжками в шкафу – отцовский старый бумажник, потертая кожа истончилась как пергамент. Карандаш Нэта – от его зубов из-под желтой краски проступила древесина. Это все неудачи. Успехи утрачены: кольцо от отцовских ключей с работы; лучшая материна губная помада – «матовый розовый лепесток»; кольцо настроения, которое Лидия носила на большом пальце. Эти предметы были желанны, их искали, изымали из Ханниных рук. «Это не игрушка», – сказал отец. «До макияжа ты пока не доросла», – сказала мать. Лидия выразилась прямее: «Не смей трогать мои вещи». Ханна закладывала руки за спину, наслаждаясь нотацией, серьезно кивала, запоминая их силуэты, стоявшие у ее постели. Когда они уходили, под нос бормотала все, что сказали, вновь рисовала их в пустоте, где они только что были.

Ей осталось лишь нежеланное, нелюбимое. Но и эти вещи она на место не возвращает. Чтобы утешить невостребованных сирот, она дважды тщательно их пересчитывает, стирает тусклое пятнышко с ложечки, открывает и закрывает карман для мелочи в бумажнике. Кое-что хранится у Ханны годами. Никто и не заметил, что вещи пропали. Они ускользнули неслышно, даже без никакого кап.

Ханна понимает: что бы ни говорила полиция, Нэт убежден, что это Джек привел Лидию на озеро, Джек причастен, Джек виноват. Нэту видится, как Джек затаскивал ее в лодку, Джек сталкивал ее в воду, Джек оставил отпечатки пальцев у нее на шее. Но насчет Джека Нэт крупно ошибается.

Ханна это знает, и вот почему. Прошлым летом они с Нэтом и Лидией ходили на озеро. Было жарко, и Нэт пошел поплавать. Лидия в купальнике загорала на полосатом полотенце в траве, ладонью прикрыв глаза. Ханна про себя перечисляла прозвища Лидии. Лид. Лидс. Лидди. Милая. Деточка. Ангел. Ханну всегда звали только Ханной. В небе ни облачка, и вода на солнце побелела, как лужа молока. Лидия тихонько вздохнула и расправила плечи. От нее пахло детским маслом, ее кожа блестела.

Ханна сощурилась, глазами поискала Нэта и прикинула варианты. Можно звать ее, к примеру, «Ханна-бананна». Или придумать прозвище не от имени, а что-нибудь странное, но если это скажут они, получится тепло и ласково. Лось, подумала она. Фасолька. А потом мимо прошел Джек – черные очки задраны на темя, хотя солнце ослепительное.