За землю отчую. - Юрий Галинский

Монах замолк, вытер рукавом выцветшей рясы лицо, устало опустился на каменную ступеньку.

Некоторое время во дворе царило молчание, но вот кто- то из монахов воскликнул с отчаянием:

Грешны мы! Грешны, о господи!..

И тотчас со всех сторон понеслось:

Пришла погибель земле Русской! Беда! За грехи карает нас господь!

Прогневили мы господа, в великой гордыне живем, за то и казнит нас!

Боже, спаси и помилуй нас!..

Ну и дела!— заметил Ивашко-кашевар и, подмигнув лесовикам разудалыми голубыми глазами, предложил: — Может, и нам податься, робяты? Давно уж рука кистенем не играла, хоть на ордынцах душу отведем.

Поздно уже! — буркнул дряблолицый Рудак.— Пока дойдем, татары и Тарусу, как Серпухов, прахом пустят. На сие они, чай, скорые.

У страха глаза велики,—хмуро заметил Клепа.— Только чего нам опасаться? За живот свой, что ли? Так он весь при нас! — зло тряхнул он своим рваным рубищем.— За головы свои мы николи не хребтились.

И все ж, ежели по совести, не лежит у меня душа к сему. Мы — ватага вольная, неча нам в чужое дело лезть, для тарусцев стараться! — недовольно выкрикнул долговязый и с досадой сплюнул.

Что тарусцы, что москвичи — одно племя! — сердито бросил Клепа.

Об том говорить нечего, Егорко,— назвал по имени атаман рыжего лесовика, подошел к нему, хлопнул по плечу, привлек к себе. Рубище Клепы и нарядный кафтан Гордея так не вязались друг с другом, что Митрошка не выдержал, прыснул невольно в кулак. Атаман рассеянно взглянул на швеца.

Ватажники выжидательно смотрели на него, но Гордей молчал — было видно, что он колеблется. Притих и Митрошка, не зная, на что решится атаман. Душу Федора тоже заполнили горечь и сомнение. Последние дни его так тянуло к родным в Верею, хотелось увидеться с ними, с Галькой, по которой очень скучал. И были они от него теперь так близко — день-другой, и доберешься... Тарусский монах сказал, что Верею захватили татары. Тем паче он должен туда идти. Может, окаянные обминули его село? Места те ему хорошо знакомы, ведь когда-то от воев Верейского воеводы хоронился, знает, где искать беглых...

А на монастырском дворе все пуще разгорались страсти. Паника несколько улеглась, подворье гудело взволнованными голосами. Одни предлагали откликнуться на призыв Константина Тарусского, вступить в его ополчение (князь хоть чужой, но ведь соседи—до Тарусы всего ничего)1, другие возражали. Крестьяне и монахи раскололись на два стана, спорили, хватали друг друга за грудки. В шуме, царившем на монастырском дворе, глох голос тарусского старца, который, стоя на паперти, пытался утихомирить разбушевавшийся люд.

Федор, нервно покусывая стебелек сухой травинки, исподволь прислушивался к разноречивым толкам,— все еще колебался. Но он был воин, к тому же считал, что не выполнил свой ратный долг: не предупредил коломенского воеводу о нашествии татар, и это в конце концов сыграло решающую роль. Порубежник пробрался сквозь густую толпу, поднялся на паперть монастырской церкви и, став рядом со старцем, закричал на весь двор, призывно, громко:

Слушай меня, люди! Верно тарусский монах сказал: надо всем стать супротив окаянных ворогов наших —* ордынцев!

Лесовики, что стояли обособленной группкой посредине двора, но шумели больше всех, разом смолкли, от удивления рты пораскрывали — острожник никогда до сих пор не кричал и разговаривал-то редко, многие в ватаге даже голоса его не слыхали, и тут — на тебе!..

Глядя на них, притихли монахи и крестьяне. Кто-то не удержался, выкрикнул задиристо:

А сам-то ты, разудалый, из коих будешь?

Федор сразу подобрался, расправил широкие плечи, .отчего его могучая стать стала еще внушительнее, и ответил уверенным, зычным голосом:

Порубежник я, а ране десятником был в дружине князя Боброка-Волынца! Ратное дело знаю, с ордынцами не раз в сечах бился и на поле Куликовом был!.. Кто надумал в Тарусу идти, становись сюда! — показал на место рядом с церковью.— Я поведу вас!

Поначалу люди на монастырском дворе стояли недвижны, но вот один за другим к Федору потянулись крестьяне помоложе и монахи-чернецы.

Благослови тебя господь! — осенил Федора крестным знамением тарусский старец, потом повернулся к остальным и провозгласил торжественно: — Пусть сойдет на вас, чады христовы, божья благодать, аще в сей трудный час встали вы за землю отчую, за веру нашу!

Гордей с лесовиками долго оставались в стороне, но затем и они подошли к паперти.

Спустя час-другой сборный отряд из ватажников, крестьян и монахов во главе с Федором, Гордеем и тарусским старцем покинули Владычный монастырь и направились вверх по Оке к Тарусе.

ГЛАВА 19

Когда Владимир вышел, Константин еще некоторое время взволнованно вышагивал по горнице. От стола с неприбранными яствами к оконцу, снова к столу и снова к оконцу. Налил себе чарку меда, но не выпил, опять задумался. Решимость, с которой до разговора с братом был настроен выступить против татар, поколебалась. Оп уже жалел, что советовался с ним. «Не только веру мою в то, что задумал, не укрепил, а навел замятию [13]...»

Раздосадованный князь покинул горницу и по длинному коридору направился в покои княгини. При его появлении сенная девушка, сидевшая в слезах на лавке в передней комнате, испуганно вскочила. Ольга Федоровна уже второй день не выходила из опочивальни, ей нездоровилось, болело сердце — никак не могла прийти в себя после всего, что случилось на тарусской дороге.

Дуняша, поклонившись князю, молча посторонилась, пропуская его к двери.

Ольга Федоровна, бледная, с синими полукружьями под глазами, лежала в постели. Она бодрствовала — сон не шел к ней, снова переживала прошлое, со страхом думала о том, что ждет их. Как она корила себя за то, что не прислушалась к советам боярина Андрея Ивановича. Из-за этого легло столько русских воинов, погиб юный сын боярский Дмитрий. Ему б только жить да жить, такому сильному, статному и красивому! Но его уже нет, бедная Дуняша, осталась без суженого, плачет по нем безутешно. Такая напасть пришла! Боярин Андрей Иванович чудом уцелел, но не сможет владеть рукой, перерубленной татарской саблей... Как ни страшно было Ольге, она не могла отвести глаз от оконца в возке. Видела, как шла битва, видела искаженные лица сражавшихся, видела, как падали с коней убитые и раненые...

Громко скрипнула дверь. От неожиданности княгиня вскрикнула, порывисто приподнялась. В тусклом свете висевшей под образом лампадки узнала мужа и обессиленно откинулась на пуховые подушки, закрыла глаза.

Константин Иванович подошел к ней, присел, улыбнулся, провел рукой по распущенным светло-русым волосам. Ольга Федоровна припала к его груди, обняла за шею. Радостное волнение охватило ее, так бы и сидела рядом* не выпуская его из объятий...