Литературная Газета 6453 ( № 10 2014) - Литературка Литературная Газета

– Сейчас снова ловим машину и, если не возражаете, едем ко мне на чашку кофе. Я живу одна. Я – почти разведёнка. Знаете, что это такое?

– Догадываюсь. Но, кажется, вы сказали, что замужем.

– Почти. Я живу в Москве, а муж далеко за океаном. В Сиэтле. Он, представьте, консул. Встречаемся раз в году. Сиэтл – город в Америке, на берегу океана.

И он подумал, что они преподают в одном университете, встречаются в деканате, на учёных советах, на конференциях, всякий раз дружески улыбаются друг другу, и это было обыденно и необъяснимо тепло, когда глядел на её темнеющие ресницы, на её глаза, задорно молодеющие от смеха. Ему нравилось, как она смешливо подымала брови, как приветливо поворачивала голову, когда он обращался к ней. Она, по-видимому, нравилась не только ему, в перерывах между лекциями её окружали студенты, и ему тоже захотелось побывать хоть бы на одной из её лекций по новой истории, но он пока не решался.

«Мне повезло», – опять подумал он, садясь с ней в машину, и, довольный собой, сказал, что теперь должна командовать она, указывая путь до своего дома.

Когда в лифте с высоким зеркалом, какие бывают в многоэтажных московских домах, поднялись на восьмой этаж и вышли на лестничную площадку в окружении солидно обитых кожей дверей, он тщетно попытался заранее угадать дверь её квартиры.

Было ему странно и любопытно; из раскрытой квартиры, задрав хвост, придавливаясь к косяку, тонко, по-детски мяукая, высунулся в переднюю белый котёнок. И она вскрикнула радостно, подхватывая его на руки, прижимая к щеке.

– Ах ты, басурман мой милый! Соскучился? Голодный? Потерпи малость. – И, посадив котёнка на диванчик в передней, договорила: – Мой любимец, мой друг. А теперь раздевайтесь, дорогой гость, проходите в хоромы, где проживает, смех, смех, смех, одинокая разведёнка!

– Почему смех? – удивился он. – Вы довольны одиночеством?

– Привыкла. Стараюсь не думать об этом. Ведь я не могу переменить профессию мужа. Да и он привык месяцами не видеть меня. А телефонные разговоры – это игрушки, светская забава. Садитесь, уважаемый физик, на этот диван к столику. А я посмотрю в баре что-нибудь для вас интересное. Новогоднее. Хотите виски?

– Вероятно, нет.

– Джин?

– Тоже нет.

– А коньяк армянский?

– Это географически поближе. Рюмку выпью. Боже праведный, да у вас целая библиотека, Нина Викторовна! – воскликнул он, с интересом оглядывая заставленные книгами полки в просторной комнате с незадёрнутыми шторами на широких окнах, за которыми сверкали и пылали новогодние огни. – И вы всё прочитали? – Он жестом выразил восхищение. – Или вместе с мужем? Наверное, читали по вечерам вслух?

– Вот здесь всё по истории, учебники, исследования, мемуары, воспоминания, – сказала она нарочито учительским тоном. – Это моё. И вслух я не читаю. А тут – сплошь художественная литература. Это тоже моё царство, тут ближайшие друзья. Особенно, когда остаюсь одна. Да, я ищу дружбы с Толстым, с Буниным, с Чеховым... Но не такой дружбы, как с вами... – Она смело взяла его за плечи и длительно посмотрела ему в глаза. Не выдержав её взгляда, он сморгнул. – Такой дружбы, как с вами, – повторила она и вдруг с улыбкой поправилась: – Хотя вы и сказали, что любите меня... Но какой дружбы я ищу с вами, я ещё не понимаю, не знаю...

– Не знайте и не понимайте, – прервал он её тоже комично: – Не торопитесь.

Он бережно снял её руки с плеч и поцеловал ей пальцы. Она достала из бара коньяк, две рюмки, вазочку с орешками и пригласила к столику:

– Давайте выпьем коньяку и будем рассказывать смешные истории. Но первая рюмка – за Новый год. Мужчина, разливайте. И будьте главой стола.

Он, несколько сконфузясь неопытностью быть главой стола, преувеличенно старательно разлил по рюмкам, они чокнулись и взглянули друг на друга с одной и той же мыслью.

– С Новым годом, Нина Викторовна... правда, вчера прошедшим, – произнёс он, запнувшись. – Если вы не против, позвольте вас поцеловать в щёчку?

– Пожалуйста, не забывайте, что шестнадцать лет мне давно миновало.

И она легонько махнула пальцем по щеке, будто сбрасывая возможный невинный поцелуй, и покорно подалась к нему, приблизив полуоткрытые губы. Этот поцелуй показался ему слишком откровенным, как сладостный внутренний ожог, заставивший его прерывисто вздохнуть, а она отклонилась, сдерживая смех.

– Что с вами, вы были женаты или вы природный холостяк?

– Мы разошлись через двадцать дней после загса. Пожалуй, холостяк.

Они помолчали и выпили коньяк молча. В тишине резко зазвонил телефон, она вздрогнувшими глазами глянула на стенные часы, словно встревоженно проверяя точность звонка, неспешно поднялась и своей гибкой молодой походкой подошла к телефону на письменном столе, помедлила, повернулась к нему спиной и сняла трубку.

Вспоминая эти последние минуты в квартире Нины Викторовны, он ясно помнил, как она стояла у телефона спиной к нему, видел её наклонённую голову, убранные в пучок каштановые волосы на затылке, её серьги, не вполне принятые носить в университет, и по тому, как она быстро произносила: «Да, я одна, я одна!» – он уже не сомневался, что она говорит со своим мужем, и ничего, кроме её голоса, не воспринимал, сознавая единственное – это говорит она, Нина Викторовна, нисколько не стесняясь его присутствия в комнате.

– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя! Не выдумывай, ради бога, глупости! Я одна, я одна, я одна! И безумно скучаю по тебе! Я не позвонила, виновата! Молчи, молчи! Я люблю тебя, ненаглядный мой!..

Его уколола невнятная боль в груди, и, обеими руками опираясь о столик, он оттолкнулся от дивана и почему-то на цыпочках двинулся по толстому ковру в переднюю, убеждая себя: уйти, немедленно, сию минуту, не медля ни минуты, вон!..

Она увидела его движение, сдавленно прошептала в трубку: «Я перезвоню», – и бросила трубку, кинулась к нему, как если бы осознала внезапное несчастье.

– Подождите! Стойте! – крикнула она в ненаигранном ужасе. – Подождите, я объясню вам!

– Не стоит, – сказал он глухо.

Неловко справляясь с дублёнкой, путаясь в рукавах, он наконец с облегчением надел её и, охваченный знобящим сквозняком, заговорил неуравновешенным голосом:

– Вы чрезвычайно смелая и... непростая женщина, а я, я совсем другой. Не Дон Жуан и не мушкетёр. Обыкновенный преподаватель, да ещё физики... Вы очень мне нравитесь. Только без лжи. И всё же я благодарю вас. До встречи в университете. Надеюсь остаться вашим хорошим знакомым, если разрешите.

– Что же нам делать, господи, спаси и помоги!.. – застонала она, молитвенно сложив ладони и простирая их к потолку. Но тотчас красивое лицо её исказилось, стало незнакомым, обострённым, злым, она боком рванулась к двери, с отчаянной мстительностью распахнула её и выкрикнула, захлёбываясь в непонятном ему гневе:

– Уходите! Сейчас же уходите! Ненавижу себя и вас! Прочь! Я не могу!..

– Прошу вас, успокойтесь, – сказал он с жалостью.

В комнате, врезаясь в упавшую тишину, зазвонил телефон, она вскрикнула, а он, не застёгиваясь, не надевая шапку, вывалился на лестничную площадку, бессознательно нажал на кнопку лифта. Но тут же прыжками побежал по лестнице вниз с лихорадочной мыслью: скорее бы, скорее!..

Он выбежал из подъезда в новогоднюю ночь, властно опахнувшую его колючей волной мороза, бросившую ему навстречу хаос огней, праздничных пожаров ёлок за окнами на всех этажах, розовые ползающие полосы на гребнях сугробов.

«Какая нелепица! Я схожу с ума! – думал он, торопливо шагая по зло хрустящему снегу. – Зачем эта неестественная ночь! Когда я выходил, мне показалось, на её глазах мелькнули слёзы. Какой же был смысл в её слове «ненавижу»? Что оно значило? Я глупец! Глупец! Я всё понял и не понял ничего. Господи, прости».

У него ослабли ноги, и он обнял фонарный столб, приник лбом к его ледяному уюту, потом поднял голову, едва нашёл в светло-туманном небе еле заметные звёзды, плача и ядовито смеясь над собой от беспомощности.

Убеждённость

Российская интеллигенция от века утверждала, что свобода и культура жизнеспособны и неразделимы – но это не либеральная форма придуманной морали в расшитом декадентском камзоле и не та власть своеволия, которая отдаёт человека в нечистые руки антиморали, делающая человека несвободным. А та власть, которая требует исполнения естественного долга каждого перед всеми и всеми перед каждым. Это и есть вся суть долга перед жизнью – наивысшая целесообразность в устройстве справедливого общества.

Свобода немыслима без осознания этических обязательств. Нельзя быть освобождённым и от ближнего своего и от природы. Свобода вместе с культурой не инстинкт, не страсть, не ощущение «субъективного образца объективного мира», а разумная убеждённость в общности природы и людей, способная обновить и объединить мир.