Литературная Газета 6453 ( № 10 2014) - Литературка Литературная Газета

Но как только права будут восстановлены и в углу, где миски, воссияет свобода жрать любимый корм, так сразу опять: «Да пошли вы... Глаза бы мои вас, уродов, не видели». То же и у людей. Я почти полвека живу, кое-что запомнил, приметил. Чем меньше в обществе свободы, тем оно довольнее жизнью. Все на субботник! Смех, гармошка, улыбки. Шарики воздушные, сыр пошехонский, шпроты, вода «Буратино» (после работы), а вечером кино «Белое солнце пус­тыни» и хоккей с чехами. Счастье?

И наоборот, чем свободы больше, тем сильнее кажется, что её меньше. Какая там гармошка – и то не так, и это не этак. Серо живём. Путина не свергаем, гомосексуализм среди детей не пропагандируем. Аж прямо хочется устроить революцию от такой мучительной жизни.

Обратите внимание: особенность нынешних революций в том, что люди их устраивают, воспользовавшись уже имеющейся у них свободой. То есть в процессе революции свободу не добывают. Наоборот, её тратят. Расходуют в процессе использования. Неудивительно, что некоторые молодые буржуазные революционеры, которым не хватало разве что свободы швырять в полицию «предметами, похожими на лимон», оказываются по итогам своей борьбы в тюрьме.

Я так смекаю, что свобода – она вроде кислорода. Когда её совсем нет – жить нельзя. Когда в меру, 20 процентов, её как будто не замечаешь. Когда меньше, чем нужно, начинаешь задыхаться. Когда больше – пьянеешь, кружится голова. В чистом виде кислород – яд.

Недавно поэт Алексей Ахматов написал в статье, посвящённой творчеству Вячеслава Шишкова (случается, что и поэты статьи пишут): «Человек слаб. Без внешних ограничений, правил, норм, морали и цензуры он зачастую не способен двигаться вверх самостоятельно, тогда как вниз – сколь угодно. (...) Возможно, СВОБОДА, как ни парадоксально, есть главный враг творческого человека. (...) Какая может быть свобода у художника? Он весь в рамках задач, художественной необходимости, технологии и т.д. (...) Художник и свобода уничтожают друг друга. Если побеждает художник – он скручивает свободу в бараний рог. Если побеждает свобода – она превращает художника в себялюбивого и отвратительного дегенерата».

Пылко сказано, но глубоко правильно. Добавлю, что обычно люди искусства подразумевают под свободой определённый сорт удовольствия. Нередко художника охватывает во время работы чувство возбуждённого удовлетворения, в такие моменты ему кажется, что «кто-то водит его рукой», что у него всё получается, и он летает как птица. Это, разумеется всецело «химическая» свобода, происходящая от гормонов. Но пожертвовать ради неё, как и ради наркоманской дозы, художник способен многим.

Актуализация чувства свободы в обществе связана с радостным ощущением карнавала, праздника (часто – непослушания). «Майдан (персидск.) – открытое пространство, торжище»; этой ярмарки краски, разноцветные пляски. Медовый пряник да воздушный шарик.

Свободу ценит обычно тот, кто её лишён. Был у меня приятель, одно время мы вместе собирались посвятить себя литературным трудам, он даже в большей мере (окончил Литинститут), но потом – как-то начал работать в глянцевых журналах, и засосало. Сейчас «продвигает» косметику или что-то такое. Так вот, он некоторое время назад увлёкся белой лентой и укорял меня, что я не увлёкся: «Свобода, Лев, свобода, жаль, что ты забыл, что это такое»...

Я эти слова запомнил, засели, потому что – ведь и правда забыл, обидно... Я же как кот Матроскин, у меня этой свободы завались, я через дорогу от фабрики «Свобода» живу. А у него – совещания, летучки, ползучки, корпоративы, сорок тысяч одних корпоративов! Вот и ценит.

Но не будешь же бороться за свободу с начальством, которое тебе со всей душой платит зарплату. И с собой, себя её лишившим, не будешь бороться, хотя это было бы эффективнее всего. Вот и приходится бороться с полицией. Будто это она тебя в гламурный журнал с электронной пропускной системой и ненормированным рабочим днём определила.

Теги: Украина , Крым , майдан

Мгновения

В новогоднюю ночь

Он взял её руку, осторожно отогнул край перчатки и, едва касаясь губами, поцеловал в запястье.

- Я вас люблю, – сказал он виновато.

– Вы? Любите меня? И давно?

– Целую вечность. Я вижу – вы смеётесь? А мне не до смеха. У вас так заблестели глаза, что мне стало не по себе.

– Ну что вы! Просто невероятно! Вот мы с вами едем в автобусе с прекрасного университетского вечера по домам, а у вас в голове некое кавалерское несоответствие. Поэтому простите за ненаучно-фантастический вопрос. За что же вы меня любите?

– Хотите посмеяться надо мной? С какой стати?

– Я историк, серьёзная дама, и мне, уважаемый физик, не полагается сверхмеры веселиться. Вы просто ошеломили меня. Тем более, вам, наверное, известно, что я замужем.

– У меня нет права оскорблять вашего мужа. Я сказал, что люблю вас, и это услышали только вы. Я не чувствую вины и могу повторить фразу, которая вас ошеломила. Разве вам ни разу не объяснялись в любви?

– Можете повторить, если вам так хочется.

– Я люблю вас, Нина Викторовна.

– Спасибо. Ну вот теперь всё сказано и давайте помолчим.

Она отвернулась к окну, он сбоку увидел её чуть-чуть дрожащие от улыбки ресницы, её пленительную, раньше не замечаемую им серьгу, полуприкрытую каштановыми волосами, и ему нестерпимо захотелось взять её руку, отодвинуть край кожаной перчатки и опять осторожно поцеловать в запястье.

Он несмело погладил и сжал ей пальцы. Она вопросительно взглянула на его покорное, какое-то беззащитное лицо и неожиданно сказала с весёлой дерзостью:

– Знаете что, на вечере мы выпили с вами по рюмке, но в голову мне пришла сейчас чертовски бредовая мысль. Поедем куда-нибудь, хоть на Воробьёвы горы, сверху зиму московскую посмотрим! Новогоднюю! Как вы? За или против?

– Не спрашивайте, – ответил он обрадованно. – Неужели вы могли подумать, что я отвечу "против"?

– Значит, сходим на первой остановке и ищем такси. Прокатимся по Москве и – на Воробьёвы...

– С удовольствием.

Они слезли на первой остановке, заснеженной, безлюдной, и засмеялись от окружившей их свободы зимней ночи, от её пустынной в этот час улицы, от розовости озарённых огнями сугробов, от праздничного скрипа снега под их ногами.

– Так гораздо лучше, – сказала она и придвинулась к нему не смущаясь. – Почему вы смотрите на меня, как на исторический экспонат? В автобусе вы были одним, сейчас как будто другим. Почему вы молчите? Я вас не узнаю.

– И я вас. Вы замечательная...

– Если так на самом деле, то поцелуйте меня, – сказала она не то насмешливо, не то с вызовом и сделала шаг, легонько притянула его к себе.

И он подумал, что она серьёзная умная женщина, но ведёт легкомысленную игру с ним, наклонился к её близкому лицу и губами коснулся её виска.

– Ну вот, ей-богу... Поцеловал меня как девочку!

Она поощрительно похлопала рукой в перчатке его по щеке и шутливо приказала:

– Извольте-ка поцеловать меня как мужчина. Вы это умеете?

Он понимал, что она, чувствуя его неловкость в традиционно мужском ухаживании, по-женски с опытной кокетливостью командовала им, и эта смелость обрадовала его. Он неуклюже обнял её, но тут же, опомнившись, с порывистой нежностью приник к её губам, мягко шевельнувшимся под его губами.

– Любая машина – наша! – отрываясь от неё, по-мальчишески крикнул он и выбежал на середину мостовой, взволнованно вглядываясь в обе стороны с надеждой, что ему повезёт: добрый его покровитель помогал ему в эту ночь.

Это место Москвы, заваленный снегом бульвар по ту сторону дороги, отдалённый от шумных нескончаемых толп машин на шоссе, был заповедником января с его новогодними сугробами, залитыми светом фонарей и уличных окон, горевших огнями ёлок на этажах напротив бульвара, и мнилось: где-то не так далеко плавала между небом и снегами греховная музыка, вызывая легкомысленное настроение у обоих.

Они остановили первую попавшуюся машину, оживлённо сказали водителю: «Воробьёвка», а когда сошли на этой самой Воробьёвке, начали искать удобную дорогу для осмотра с высоты города. Такую дорогу они не нашли – даже боковые тропинки были глухо заметены метелями, но это ни ей, ни ему не испортило настроение.

– Вот что, – сказала она, оглядывая черноту неба с острыми угольками звёзд. – Небеса нам не помогают. Будем надеяться на себя. И на меня. Вы не против, мужчина?

– Слухамся, как говорят поляки. – Он с послушным видом приложил два пальца к виску.

– Сейчас снова ловим машину и, если не возражаете, едем ко мне на чашку кофе. Я живу одна. Я – почти разведёнка. Знаете, что это такое?

– Догадываюсь. Но, кажется, вы сказали, что замужем.