Время надеяться - О. Шеремет

— А ты, ты станешь моей сестрой? Пойдешь со мной? Настоятельница сказала, что будет рада принять мою подругу, — Хоуп отстранилась от магички, посмотрела ей в глаза. — Пойдешь, Лаэли?

Она даже не взглянула на меня.

— Да, Хоуп.

Поздно вечером, когда все уже легли спать, я потихоньку прокрался на кухню. В свете единственной оплывшей свечи видно было руки Лаэли, сложенные на столе. Она разговаривала с Амуром — услышав скрип двери, оба обернулись.

— Вот и третий заговорщик. Будешь есть?

— Нет, я не голоден.

Девушка фыркнула, встала, шурша длинной юбкой, и поставила передо мной блюдо с холодным мясом.

— Послушай пока нас с Амуром. Осталось, в общей сложности десять дней, прежде чем сюда на выручку явится половина универа. Завтра мы втроем — то есть малыш, Хоуп и я — отправимся в монастырь. Ещё два дня мне придется вести себя максимально прилично; надежда будет только на Амура: но, если в монастыре есть Дети Мимира, маги, они его заметят.

— А что ты будешь делать после этих двух дней карантина?

— Полагаться на авось — и дипломатические таланты, приобретенные за время сожительства с дроу и демоницей.

Амур слушал, одобрительно кивая, жуя кусок сыра.

— Это опасно, — медленно сказал я. — В тебе могут опознать мага.

— Как? Ведь ауру не видно. Амулет я сниму и отдам тебе. Риска нет абсолютно никакого, Дар.

Всё же я опасался — какое-то смутное предчувствие… Не хочу отпускать девчонку одну. Но, судя по упрямо вздернутому подбородку, она будет прислушиваться ко мне не больше, чем к этой самой холодной свинине, если бы та заговорила.

Вкусно, кстати.

— В таком случае, каждый вечер в шесть я буду ждать тебя у ворот.

— Или Амура.

— Нет, тебя, — я заупрямился. Демон, она подумает, что я ей не доверяю. Но девушке такое даже не пришло в голову.

— Ладно, если так жаждешь лицезреть мою физиономию — let it be so(2).

Лаэли сняла восковой саван со свечи(3).

— На кого он показывал? На меня, — и тихо засмеялась. — Не верю в приметы. А ты?

— Верю в то, что рыжие девушки приносят неприятности.

Лаэли показала мне язык. Давно мы не были в таком хорошем расположении духа.

— Рыжая-бесстыжая.

— Моль бледная. Завидуешь!

Я поднялся во весь рост и навис над девушкой, измышляя ответную реплику, когда меня насторожил тонкий звук, как будто… тетива?

Амур, прикусив язык от усердия и закрыв один глаз, старательно целился в кого-то нас из своего игрушечного лука. Но, судя по рассказам Лаэли, проблемы он вызывал нешуточные.

Ведьмочка схватила клетчатое полотенце и смахнула волшебное существо со стола.

— Эй, я работаю! — возмутился оскорбленный в лучших чувствах мальчуган.

— Я тоже, — оскалилась моя подруга, схватила метлу и, напевая, вымела духа за дверь.

ЛАЭЛИ

Кто в тринадцать лет не размышлял о самоубийстве? Как сладко и больно жалеть себя, погибшего во цвете лет! И — ух, как они все пожалеют, что не понимали юное существо, которое зачахло во мраке своей комнаты, проливая горькие слезы над гениальными (без сомнения!) рифмами "кровь — любовь"…

Для меня же самым страшным кошмаром — и местью всему человечеству — был уход в монастырь. Не знаю уж, благодаря рано проявившимся магическим способностям или семейке Адамс, фанатикам священного отакуизма, но монастырь мерещился моим неокрепшим нейронам зловеще громадой, уйти куда — значит похоронить себя заживо.

И вот, сейчас я была на пороге этого кошмара. Серые тучи рваным саваном нависали сверху, грозя пролиться холодным дождем, ветер зловеще хохотал и нахально пробирался под теплую вязаную накидку. Трагический настрой несколько портил Амур, мелко семенящий за нами с Хоуп, ядовито комментирующий фигуры всех проходящих мимо монахинь. Он клятвенно пообещал, впрочем, не использовать лук (почему-то сохранивший магические свойства) на территории монастыря, где монахи и монахини хоть и редко, но все же встречались на общих службах.

Наша проводница отвела нас в скромную келью, где Хоуп и я должны были жить во время послушничества. Две кровати, мрачный шкафчик, угол с иконами и молитвенником. На кроватях лежали серые рясы — и мне невольно вспомнился первый день в МУМИ. Пожалуй, здесь тоже следует ожидать подвоха.

— Одевайтесь, — властно приказала монахиня.

Ну что, косплеим монашек?

— Извините, — пропыхтела я минуту спустя. — А побольше размера нет?

Женщина приподняла брови.

— Но ведь ряса длинная, тебе как раз до щиколоток. В талии и плечах, пожалуй, даже широка.

— Да, но вот… грудь не помещается.

Одеяния не были рассчитаны на земных девушек, явно. Не виноватая я.

— Не отрезать же её.

Монахиня смерила мою часть тела оценивающим взглядом.

— А вообще-то хорошая идея. Надо сказать об этом матери-настоятельнице и ввести в обычай…

От страха объем моих первых девяноста резко уменьшился.

Чувствую, меня здесь ожидает множество чудесных минут…

За первый день, как и следовало ожидать, ни мне, ни Амуру ничего не удалось узнать, поэтому Дара я не смогла обнадежить. Странное дело, моего железобетонного коллегу продолжали терзать опасения — он настойчиво предлагал мне бросить всё к Вааловой(4) бабушке. И именно это заставило меня с упорством настаивать на продолжении эксперимента. Не хочу больше поддаваться остроухому!

Или — не хочу больше оказываться рядом с ним? Близко, так близко, что даже кожа кажется сомнительной преградой между двумя душами — что уж говорить об одежде… Нет, не хочу. Не понимаю себя. Как будто голова говорит одно, а… а тело — другое.

Брр.

Так вот. В этот же самый первый день нас, послушниц, нагрузили таким объемом работы, что большинство к вечеру уже не стояли на ногах. Однако во мне не было сочувствие к товаркам по несчастью — вспоминая поединки с дроу на скимитарах или практические задания Ринальдо, где смерть была вполне возможным исходом, я радовалась "передышке".

Поэтому на вечернюю общую службу пойти смогли только трое — благо, это было необязательным удовольствием. Меня подгоняло (кроме чувства долга) страстное любопытство: какие, интересно, юноши уходят в монастырь? И бесенок внутри не давал покоя, нагонял шальные мысли. Честно слово, как могла, старалась не поддаваться искушениям!

Из великолепного зеленого весеннего вечера, горько пахнущего сгоревшей травой и влагой, мы вошли, в свой черед, в мрачный собор. Он был огромным, рассчитанным на все население мужского и женского монастыря, и при этом еще и оставалось свободное пространство!