Донос - Юрий Запевалов

Шел третий год войны.

Кто пережил две зимы первых военных лет – тот выжил. И знал, что он выжил, и знал, что жить он теперь будет.

Весной совершенно неожиданно приехал отец. Нет, мы знали, что отец с тяжелым ранением лежит в госпитале, что он может получить отпуск и даже, может быть, его отпустят домой. И все равно его приезд был неожиданным, просто в этот его приезд никто не верил. И вот, нате вам, он приехал. Все ждали, но никто не верил. Война – кто же в такое поверит!

Ранение у него было в правую ногу. Ходил он с палкой, тяжело ходил, медленно.

Но ходил, а главное был он каким-то жизнерадостным, светлым, веселым.

– Все, – говорил он нам, – мы победили, мы всегда знали, мы всегда надеялись, и вот, теперь всем нам ясно, что мы победили, а раны, что раны, раны зарастут.

О войне не рассказывал. Когда собирались друзья и заходил разговор о войне, отец обязательно начинал петь какую-нибудь казачью песню, все подхватывали и к военным делам больше не возвращались. Пели. А в песне выражались и боль, и тоска, и потери, и победы.

Нам отец сказал, что ему дали отпуск после ранения. В госпитале он пролежал долго, больше пяти месяцев. Вот после госпиталя и дали отпуск, долечиться надо. Боже, какое это счастье, идет война, каждый день «похоронки» то у соседей, то у знакомых, а тут отец, родной, дома, с войны, в отпуске. И живой, ранен, но живой. И как он сказал, в длительном отпуске. После тяжелого ранения, потому и в длительном.

– Поедем на Родину. Всем не суметь, а вот мы с Юркой уложиться и во время, и в деньги, наверное, сможем.

На семейном совете решили – мало ли что еще может случиться, война далеко не закончилась, раз уж отец получил отпуск, пусть съездит. Повидает родню, пообщается, кому-то поможет, кого-то успокоит, да и дочь навестить надо в деревне. Письма правда приходят и неплохие письма. Бабушка не нарадуется внучке – и в школе все хорошо, и работница не только по дому, а и в колхозе помогает. Но навестить отцу надо, раз в отпуске. Сколько радости-то будет для всех, и родных и знакомых. А кто в деревне знакомый – все родные.

Сестра отца, тетя Шура, жила в Митрофановском. Мы поехали сначала к ней. Ехали на поезде, а от станции, через лес, четыре километра пешком, шли долго, с частым отдыхом – отцу с его палкой было тяжело. Он постоянно хитрил – то спрячется и я его ищу, то придумает историю с поиском каких-то грибов, от которых враз пацаны вырастают, я делаю вид, что верю и ищу эти грибы, а он сидит где-нибудь под кустом, смеется, но отдыхает.

Дорога лесная, тележная колея заросла, по ней и здоровыми-то ногами переступать тяжело, а с постоянным подтягиванием больной ноги вслед за здоровой, это не ходьба, это мука. Но идем, медленно, с отдыхом, но идем. Четыре километра идем до вечера.

Но для отца это не только лесной переход, это наслаждение лесом, покоем, тишиной, миром. На каждом привале он что-нибудь делает, то палку мне дорожную красивым узором распишет своим ножиком, то хлеба на бугорок подсыплет – пусть поклюют птички, им ведь тоже не сладко, а то и просто сидит, любуется деревьями, кустами, лесом. Отдыхает. И не только от ходьбы.

Вот, наконец, и деревня. Подходим к дому – никого нет. Закрыто. Отец знает, куда ключ прячут. Открывает, заходим. Действительно, никого. Отец разогревает чайник, накрывает на стол, выставляет, что с собой привезли, сидим, ждем.

Кто-то все же нас видел, тетя Шура влетает стремительно, бросается в объятия, плачет. Приговаривает:

– Живы, живы, слава Богу, живы, довелось увидеться…

– Да успокойся ты, живы, видишь же, успокойся, живы, вот, приехали вас повидать.

В доме быстро собрались какие-то люди, никого не знаю, а может, забыл, возбуждены все, радостны, здороваются, треплют отца за плечи, щупают, как будто не верят, что вот он живой и только что с войны, а руки-ноги целы. Что, ранен? так что ж, с кем не бывает, раненый не убитый, раненый он живой, а все, что там повреждено, так оно что ж, оно зарастет.

Завязывается застолье.

– Ну, давай, Саня, рассказывай, как оно там вообще-то.

– А что рассказывать, всё вы знаете не хуже меня, а на войне, так оно как на войне, вы это тоже знаете, воевали не раз. Пожеще теперь, побольнее, так ведь смерть, она ведь всегда смерть, больнее ли, жеще ли. А умирают много ли, мало ли, оно ведь все равно – умирают. Так что нечего мне особенно рассказывать – война. Вы расскажите, как вы здесь. Нас там на войне больше ваши беды волнуют.

– Ну, уж ты скажешь, наши беды и война. Какие у нас беды, у нас забота, как вам помочь. Накормить, одеть, чтобы хоть об этом головы ваши не болели. А мы что ж, нас не убивают.

Появилась бражка, голоса стали громче, веселее.

– Ладно, Сань, на войне как на войне, а как ранили? Рассказывают тут у нас, вроде еле и живым остался, а хуже того, чуть вроде и к немцам не попал.

– Да, было, что было, того не вычеркнешь. Там, на фронте, часто случается, нападают одни, а наступают другие. Случилось и у нас, там, на карело-финском, зима, снег глубокий, мороз за сорок, давно готовилось наступление, время подходит, а нападают на нас. Финны, усиленные немецкими танками, вдруг из глубокой обороны перешли в наступление, буквально за два-три часа до нашей атаки.

… Атака финнов для всех оказалась ошеломляюще неожиданной. Геша Новиков, комроты, сообщил только – получен приказ выдвинуться к первой линии.

– И огонь! огонь! мин не жалеть. Саша, пойди по взводам, все же неожиданность, изменения в расстановках, помоги там командирам взводов, обслуживающим наши батареи, главное, чтобы они не дрогнули, а уж мы выдержим, пошвыряем минами по напирающим наглецам.

Миша, ординарец, не отставал, тащит запасные диски автоматные, мы с ним уже на третьей, но самой передней позиции, вокруг огненный кошмар, горят танки, там вон схватились врукопашную, отбили, снова в окопе, стрельба, а ведь темно еще, раннее утро, самая темень на севере, еле различаем в кошмаре огненном, где наши, как стоят, что там у нападающих. Часа через два после финской атаки вдруг все стихло, все исчезло, как напали, так и отхлынули. Успокоилось всё, тишина, мы с Мишкой проползли по траншеям. Быстро прошли на КП, ротный уже на месте, озабочен.

– Что-то быстро успокоились. Не к добру это, держать всех в напряжении, боевые посты выдвинуть, Саша, проследи, не заскучали бы, не заснули. Не нравиться мне эта внезапная тишина.

Мы, с неунывающим Мишкой, снова лезем вперед, к постам, а это для контрольного расположения роты нашей, наверное, километр, не менее, и все это почти ползком. Где-то повезет, чаща лесная, там только и передвигаешься по глубокому снегу ногами, но и здесь держи ухо востро, как бы «кукушка» не подстрелила, что делать, война, не просто передовая, а передовой заслон, передовая позиция, вот он, вражье племя, немец, в какой-нибудь сотне метров от нас, тут уж кто кого перехитрит. Или переборет. Силой.

Только обошли все заслоны – шквал артиллерийский, где небо, где земля, не различишь, темень, чего ему, немцу, не спиться, он же воюет по расписанию, вечером – отбой, утром – начало, что это он вдруг взъерепенился, что за обстрел?..

Залегли, ждем, артиллерийский вал ушел за нас, за нашу спину, в тыл, на вторые позиции, ага, значит сейчас атака, всем приготовиться! К бою! – но нет, после артналета все стихло, никаких атак, бросков, танковых нападений. Успокоились финны. Не хватило, видать силёнок у финна. Успокоились. А немец что, немец педант, немец ночью спит. Ночь есть ночь, спать надо ночью. Не до атаки, не до войны.

Только вздремнули было, новый огненный вал, небо светлее света, но это уже наши, уже наш артналет, светящиеся трассы прямо над нами, туда, да вот они, окопы финские, даже разговор их слышим, падают снаряды на самые передовые позиции, ложись! как бы своих не прихватило, все дрожит, колышется, пылает. Но только уже у них, на их позициях, в их траншеях, окопах, ячейках, на их наблюдательных, командных, укрепленных и, какие у них там еще есть, пунктах.

Два часа, два часа огненного шквала, крика, боли, смерти.

«Земля разверзлась и упал на нее, грешную, огненный смерч»… Наконец все стихло, оказывается уже светло, день, а мы думали утро, но даже здесь, у нас, сумрачный северный свет режет глаза до боли, после ослепительной вспышки артналета. Мы ослеплены также, как и немцы с финнами, окопы-то рядом, ну двести-триста каких-нибудь метров, и мы их видим, и они нас, оглушены и ослеплены одинаково.

Но вот что-то зашелестело, вскрикнуло, зашевелилось. Пошли… Наши, атака, издалека нахлынувшее – а-а-а…

Нам и стрелять-то некуда. Но нет, получаем точные цели, огонь!.. Сколько же длится эта круговерть, где наши, где мы, где немец, то с одной стороны – а-а-а, то с другой нарастающий стрекот автоматной стрельбы, но бой идет по строгим правилам, и кто-то точно все знает, и кто, и где, стволы минометов раскраснелись, мы уж боимся, полетит ли мина, но все по прежнему напряжено – огонь! Огнь!

Я очнулся от нехватки воздуха, рот мой забило снегом, не чувствую одной ноги. «Неужели оторвало?», меня тащит куда-то Мишка.