Суд королевской скамьи, зал № 7 - Леон Юрис

— У вас могучее воображение, Эйб, поэтому вы такой прекрасный писатель. Но почему всякий раз, когда предлагаешь человеку полмиллиона долларов, он начинает смотреть на тебя как на кусок дерьма?

— Вы даете Мандельбауму опцион на мою следующую книгу?

— На следующие три книги. Эйб, я же говорю, Мандельбаум хочет заполучить вас целиком. Мы все хотим видеть вас богатым. А сейчас я должен сделать несколько звонков в Лос-Анджелес и Нью-Йорк. Я буду в клубе «Марбелла». Можете пока предаваться душевным терзаниям. Завтра я скажу вам, когда надо дать ответ.

Эйб некоторое время шагал по террасе взад и вперед, изрыгая ругательства. Потом он рухнул на стул.

— Он знает, что отказаться у меня не хватит духу. Если я откажусь, он уж постарается, чтобы «То самое место» не купила никакая другая студия. В общем, я становлюсь как раз таким писателем, каким меня всегда мечтала видеть Саманта.

Он не скупясь налил себе виски. Лаура отобрала у него бокал.

— Не напивайся сегодня.

— Я гуляю! Давай прокатимся вдоль побережья.

— Ты нас угробишь.

— Может быть, этого я и хочу. Ладно, поеду один.

— Нет, я еду с тобой. Подожди, я соберу кое-что из вещей для ночевки.

Они вернулись на виллу только на следующий день поздно вечером, промчавшись с бешеной скоростью на ее «порше» по головоломной прибрежной дороге. Его ждал десяток записок с просьбой позвонить Лу Пепперу. Когда Лаура распахнула дверь гостиной, там сидел осунувшийся Дэвид Шоукросс.

— Черт возьми! — воскликнул Эйб. — Что у нас тут — сессия ООН?

— Вчера перед нашим отъездом я позвонила Дэвиду.

— Должен тебе сказать, Абрахам, что даже германские военнопленные встречали меня теплее.

— Мэгги вам все рассказала?

— Да.

— И что вы на это скажете?

— Твое поведение красноречивее всего, что я могу сказать. Видите ли, Лаура, он любит свою семью и прожил бы с женой всю жизнь, если бы только она позволила ему писать о том, что не дает ему покоя. Он еврей и хочет писать о евреях. Ему отвратительна отравленная атмосфера киностудий. Я видел много писателей, которые попались в эту западню. В один прекрасный день они просто перестают писать. Эйб чувствует, что для него такой день вот-вот наступит. Это его смертный приговор, и он это знает.

— А что мне еще делать, Шоукросс? «То самое место» не купит ни одна студия, уж об этом Лу Пеппер позаботится. Саманта никогда не разрешит мне на два года уехать из Англии, чтобы собирать материал для книги. Когда мы после развода рассчитаемся с адвокатами, я снова останусь на нуле. Что мне тогда останется — упрашивать Мэгги, чтобы она заложила свои бриллианты?

— Я говорил со своим банком и с твоими американскими издателями. Мы так или иначе сможем удержать тебя на плаву.

— Вы, Шоукросс?

— Да.

— Вы считаете, что я еще кое-что могу?

— Твое дело — писать, счета буду оплачивать я.

Эйб отвернулся.

— А что, если полночь для меня уже миновала? — сказал он. — Что, если я вас подведу? Не знаю, Шоукросс, просто не знаю.

— Я всегда считал, что ты — единственный еврей, который не дал бы затащить себя в газовую камеру живым.

Вошел слуга и сообщил, что снова звонит мистер Пеппер.

— И что ты ему ответишь? — спросил Шоукросс.

— По правде говоря, я никогда еще не испытывал такого страха. Даже когда разбил свой «спитфайр».

Эйб вытер вспотевшие руки, взял трубку и сделал глубокий вдох, чтобы успокоить сердцебиение.

— Эйб, сегодня утром я говорил с Милтом. Он хочет доказать свою искренность. Еще двадцать пять тысяч за права на роман.

Эйбу ужасно хотелось ответить грубым ругательством и на этом покончить. Он посмотрел на Шоукросса, потом на Лауру.

— Нет, не пойдет, — сказал он тихо и положил трубку.

— Эйб, как я тебя люблю! Попроси меня поехать с тобой. Прикажи мне остаться при тебе.

— По-твоему, я об этом не думал? Мы с тобой на несколько дней заглянули в рай. Но только последний идиот способен считать, что так можно прожить всю жизнь. Все, на что мы можем надеяться, — это короткая передышка между боями. У нас была такая передышка. В тех местах, куда я еду, жарко и опасно. Очень скоро тебе там перестанет нравиться. Если хочешь знать, я тоже тебя люблю.

16

«У Саманты хватило врожденной женской хитрости, чтобы двадцать лет заставлять меня плясать под ее дудку. Она удерживала меня не сочувствием, не самопожертвованием, не помощью в работе. Она удерживала меня шантажом.

Она понимала, что больше всего на свете я боюсь одиночества. Одиночество толкало меня в объятья женщин, которые мне не нравились и с которыми мне даже не хотелось провести вечер… Только ради того, чтобы не быть одному.

И еще она понимала, что больше всего на свете я люблю сына и дочь, Бена и Ванессу. Этот страх и эту любовь Саманта превратила в постоянно висящую надо мной угрозу. Я не мог остаться в одиночестве и лишиться детей.

Она была настолько уверена в себе, что постоянно заявляла: я волен в любой момент ее оставить, и она ничего от меня не потребует. Я был волен ее оставить точно так же, как был волен избавиться от Лу Пеппера и Милтона Мандельбаума.

Когда я испытывал недовольство тем, как складывается моя жизнь, впадал в депрессию и приходил в отчаяние, она прибегала к своей обычной тактике — укладывала меня с собой в постель и бешено любила меня. Это был ее способ умиротворить меня — все равно что почесать собаке брюхо. Но в постели Саманта была великолепна, и обычно после этого гнев и отчаяние притуплялись.

Двадцать лет я молил Бога о чуде — чтобы все изменилось, чтобы в один прекрасный день она сказала мне: „Я понимаю, что тебе плохо. Иди, воюй со своими ветряными мельницами. Я встану рядом с тобой“.

Когда я вернулся из Голливуда с мозгами набекрень, я стал упрашивать ее сдать Линстед-Холл в аренду, забрать детей и отправиться со мной в дальние страны, куда звало меня писательское воображение.

Кого я хотел провести?

В тех редких случаях, когда Саманта сопровождала меня в моих поездках, она жаловалась на неудобства, на мою занятость, на необходимость появляться в свете. Целые дни она проводила в хождении по магазинам. По вечерам, когда я уходил на важные для меня встречи, я так беспокоился о бедной Саманте, скучающей в отеле, что не мог как следует заниматься своим делом. Мне приходилось за все перед ней извиняться.

Я хотел писать в Линстед-Холле. Даже это дерьмо — „То самое место“. Но Саманта твердила, что мое присутствие в доме связывает ее и нарушает нормальную жизнь. Для нее всегда было мучительным испытанием принимать моих коллег и деловых знакомых.

И теперь я слушал ее, не веря своим ушам. За двадцать лет она ничегошеньки не поняла.

„Благодари Бога, — сказала Саманта, — что у тебя есть такие друзья, как Лу Пеппер. Ты знаешь, что из-за твоего поведения он в Лондоне слег в больницу с сильнейшим колитом?“

Мне и в голову не приходило, что колит у человека может обернуться словесным поносом, но с Лу Пеппером случилось именно это. Он вернулся в Лондон раньше меня и успел ее обработать, заодно рассказав во всех подробностях о Лауре. Он объяснил ей, что этот новый заказ — важнейшее событие в моей жизни, что он означает большие деньги. Если она хочет спасти меня от будущих Лаур Альб, то не должна отпускать в Лос-Анджелес одного. Он-то при этом, конечно, имел в виду заполучить верного союзника, который постоянно будет под рукой, готовый вправить мне мозги, если я вдруг собьюсь с намеченного, правильного, курса.

Поэтому Саманта была готова меня простить и принести эту жертву — переехать в Беверли-Хиллз и жить со мной в особняке. Свою речь она закончила рассуждениями о том, как плохо у нее со здоровьем, как много у нее забот, как она экономна и, в заключение, как она всегда поддерживала меня и помогала в работе.

Приходить в ярость не было никакого смысла. Я уже пытался это делать. Я посмотрел на нее и понял, что она никогда не переменится. Она так же неумна, как и ее лошади, и теперь я знал, что не благодаря ей стал писателем, а вопреки ей им остался.

„Давай разводиться“, — сказал я.

Сначала Саманта попробовала уговорить меня по-хорошему: я, мол, перенес долгий перелет, устал и так далее. Я настаивал. Тогда она стала играть на моих страхах: я останусь совсем один, дети обратятся против меня, меня замучат угрызения совести.

Поняв, что я непреклонен, она пришла в отчаяние.

„Я иду ко дну, Саманта. Если я и дальше буду вести такую жизнь, мне конец. И я решил, что уж если погибать, то в бою“.