Ночное солнце - Герай Фазли

- Виталий, дорогой... Ты меня слышишь? Я Гюльназ...

Белые бинты полностью закрывали его лицо, блестели лишь глаза. И вдруг в их глубине мелькнул, точно луч, быстрый огонек, мелькнул и... погас. И все... Это был отзвук на ее зов. Виталий ее услышал, узнал. Этот последний разряд молнии был доказательством того, что он узнал ее, узнал...

- Виталий!.. - Она склонилась над носилками. - Я люблю тебя. И всегда буду любить, ты - мой Эльдар.

Но она уже знала, что Виталий больше не слышит ее, больше не слышит.

Молча вышла она из госпиталя. Надо было возвращаться домой. Сергей Маркович ждет ее у дверей...

Как всегда, воображение опередило действительность. В квартире ее поджидало лишь безмолвное одиночество. К вечеру ожидалось похолодание. Но у нее не было иного выхода: надо было сидеть, вернее, лежать на кровати и ждать Данилова.

24

Гюльназ открыла сонные глаза. Где она? Огляделась. И сразу все вспомнила: у себя в квартире. Одна. Ни Искендера, ни Данилова. Не пришли. Всю ночь она их прождала, а они не пришли. Данилов уже второй раз дает слово, но не держит его. Что поделаешь? Война. Когда же она заснула? Нет, не вспомнить. Который час?

Зина... О, господи! Что это с нею? Ведь сегодня с раннего утра она должна была выйти на работу. Ее же взяли в полевой госпиталь. А она... Как же это случилось, что она проспала? За это ее теперь могут наказать. Ведь она - на военной службе.

Гюльназ вскочила и начала собираться. Забыла обо всем на свете. Забыла написать Искендеру записку и вложить в замочную скважину. Во что бы то ни стало она должна добраться до госпиталя к началу работы. Хорошо, что она знает дорогу.

Минут через сорок она уже шагала по знакомой неширокой улице, где находился госпиталь. Мчавшиеся машины обдавали ее снегом. Здесь было много военных. Но где же госпиталь, не заблудилась ли она, но она не узнавала и зданий, что были вчера рядом с ним. Куда же она идет? Где то низенькое здание?

Она остановилась, ничего не понимая. Навстречу шли два офицера. Хотела обратиться к ним, но не решилась. Может, подойти вон к тому старику, что стоит у ворот.

- Дядя, мне нужен полевой госпиталь, дом восемнадцать... по улице. Вы не скажете... где он?

- Госпиталь переехал отсюда... этой ночью...

- Как переехал? Я ведь там... - Гюльназ растерялась, что же это она так раздраженно говорит с человеком, который ни в чем не виноват. - Извините меня, пожалуйста. Вы не знаете, куда он переехал?

- Откуда же я могу это знать, дочка? - И посмотрел укоризненно в ее глаза, полные слез. - И лучше, что не знаем. Вот видишь, какой-то негодяй выдал эти сведения врагу.

Гюльназ посмотрела в сторону, указанную стариком, и только теперь увидала, что дом, где размещался госпиталь, просто исчез, остались только огромные воронки, впадины и ямы, припорошенные свежим снегом. И на месте домов, что стояли вокруг, - снежные бугры.

- Хорошо, что мы успели вынести всех раненых, - продолжал старик, помолчав. - Еще бы полчаса - и все погибли бы...

- А сотрудники госпиталя? Им тоже удалось?..

- Конечно... всех. До последнего человека.

- Скажите, пожалуйста, может быть, вы знаете Зину... Зину Николаеву?

- Знаю, конечно. Она тоже уехала с госпиталем.

- Куда? Может, она сказала вам что-нибудь обо мне?

- О вас? Нет, она мне ничего не говорила... А вы кем ей доводитесь?

- Подруга... Мы вместе учились.

- Ах, вон оно что. Вы о Зине не беспокойтесь. Я сам видел, как она садилась в машину. Они с Машенькой сели в кабину и уехали.

Гюльназ ничего не сказала, у нее не было слов. И не было сил сдвинуться с места. Зина уехала и увезла с собой надежду о вкусном солдатском хлебе, миске жирной солдатской каши с куском мяса, дымящейся чашке кофе. Она должна была снова вернуться в свою холодную комнату, названную когда-то Даниловым "любовным объектом", к своему одиночеству. Бомбы, превратившие в развалины эти плоские дома, развеяли в прах и ее мечты.

* * *

Город редел у нее на глазах. От Искендера по-прежнему не было никаких вестей. Данилов больше не появлялся. Где была Зина - никто не знал. Соколов бесследно исчез. А Виталий покинул ее навсегда, больше они никогда не увидятся.

Люди, дорогие ей, по одному оставили ее. Не было ли это еще одним испытанием, выпавшим на ее долю? Но разве не грех устраивать такое тяжкое испытание одинокой, беспомощной и к тому же беременной женщине? За одиночеством прятался страх, он, как паук, затягивал в свои сети. Теперь она уже боялась оставаться дома одна. Вслед за одиночеством в комнату просачивались и другие страшные вещи; голод, холод, а за ними - смерть. Нет, у нее не было права отступать ни на шаг. Стоило хоть раз споткнуться, хоть раз заколебаться, хоть раз заплакать, заныть, дрогнуть - она изменила бы самой себе. Обманула бы Искендера и теперь уже задула бы свечу жизни своего младенца. Она должна была сама себе помочь, сама себе быть опорой. Самой предстояло ей зажигать огонек надежды в своем сердце, быть собственным целителем.

И снова был облачный, морозный день. В более чем обычной тяжелой тишине город ожидал очередного воздушного налета врага. Когда она вышла на самый знакомый ей в городе Невский проспект, была объявлена воздушная тревога. Странный писк знакомых звуков будто схватил ее руку и поволок за собой в убежище. Она невольно спустилась в подвал одного из ближайших домов. И сразу же узнала его: здесь они были с Искендером и Сергеем Марковичем, когда возвращались от Зубермана.

Вспомнив вдруг о Германе Степановиче, она обрадовалась. Давно уже ничего не знала о нем. Раз уж так случилось, после отбоя она обязательно навестит старика.

Народу в убежище было мало. Когда глаза ее привыкли к полумраку, она огляделась, поискала глазами: а вдруг здесь Герман Степанович? Она прошла в самый конец и прислонилась к краю холодного сиденья. Не села. Так и простояла до самого отбоя.

И, задыхаясь, побежала к дому, где жил Герман Степанович. Теперь она была почему-то уверена, что старик в эти минуты дома, в своем "зимнем дворце". Вот он подходит к окну и, потрясая кулаками, кричит: "Так вам и надо, проклятые! Чтоб вы сгорели!", а потом усаживается за рояль и играет "Патетическую".

По знакомым ступеням поднялась она на третий этаж, нажала кнопку звонка. Изнутри - ни звука. Вспомнила, звонок, может и не работать, нет света. Постучала в дверь. Ответа не последовало. С внезапным волнением, переполнившим грудь, она толкнула дверь. Дверь была не заперта. Она оглядела темный коридор. Что-то подталкивало ее вперед к "зимнему дворцу" Зубермана. Дверь его комнаты тоже была открыта, причем залита каким-то необычным светом. Но все здесь было будто окутано странным туманом. У окна с бархатными шторами метались пылинки. Гюльназ в страхе отступила. Пол был тоже покрыт слоем пыли, свет заливал комнату, он струился из окна, где были бархатные шторы, и еще... сверху, с потолка... Там была пробоина, зияла большая дыра.

Она все поняла.

Зуберман, пожелавший сгореть в прометеевом огне музыки Бетховена, распахнул черные шторы: если Александр, со своей Гюлей захотят его навестить, они не увидят комнату во мраке. Над роялем клубились нежные пылинки. Герман Степанович сидел, опершись правой рукой о рояль, прислонив голову к открытой крышке. На его кривых, как орлиные когти, пальцах застыли капли крови. А левая, словно голубиное крыло, распростерлась по клавишам.

В тяжелом молчании Гюльназ сделала несколько шагов, приблизилась к старику. Рукой дотронулась до пятна крови на затылке, прикрытом мягкими белыми волосами. Затем взгляд ее прошелся по нотным тетрадям, что лежали на рояле. И остановился на паспорте в толстых черных корочках. Осторожно взяла она его в руки, раскрыла. Глаза затуманились.

"Зуберман Герман Степанович. Место рождения - Гамбург, национальность немец".

Держа паспорт в дрожащих руках, не зная, зачем он ей, она двинулась к двери. "Значит, он был немец, - шептала она. - Истинный немец... как Бетховен, как Гёте..."

Когда Гюльназ, закрыв за собой дверь, вышла на полутемную площадку, она поняла: вот погас еще один огонек надежды, кольцо сжималось. Число дорогих людей, молча покидающих ее, увеличивается. Странно, что с уходом они становятся еще дороже.

Чья теперь очередь?

* * *

Гюльназ больше не интересовалась - в замочной скважине ее бумажки или нет: если Искендер придет домой, он прочтет ее записку и успокоится. Заранее будет знать, что его беременная жена жива-здорова. Это само по себе уже утешение.

Данилов тоже как будто привык видеть в замочной скважине этой квартиры маленький обрывок бумажки. После того как в последний раз он был здесь, прочитал написанную по-азербайджански, адресованную Искендеру записку, написал сам еще одну и вложил в замочную скважину, он, видимо, полагал, что хотя он и мог повидать Гюльназ, но раньше прочитает ее ответ. Но сегодня, обнаружив в замочной скважине записку, адресрванную Искендеру, он ничего не мог понять. Что это означало? Он мог поклясться - это не была ее старая записка Искендеру, записка была написана заново. Значит, Гюльназ ничего не знает о геройской гибели своего мужа? Да и как могло быть иначе? Он, полковой комиссар Данилов, находясь на передовой, сам не так давно узнал о гибели своего друга. Случайно прочитал в "Ленинградской правде" статью "Легенда о храбром танкисте". А Гюльназ, видимо, не только не читала эту газету, но и другие ей ничего не передали. История, рассказанная в статье, действительно походила на легенду. Там говорилось о подвиге чернобрового, черноглазого парня из Азербайджана по имени Искендер, которому удалось на своем танке прорваться в тыл врага, таким образом на какое-то время разомкнуть кольцо блокады. Оказывается, этот парень собственными руками собрал свой танк. Танк сделался его крепостью и его могилой. Молодой танкист ворвался в логово противника, сокрушая все на своем пути. Танк, изрыгающий смертоносный огонь, походил на страшное чудовище. Среди фашистов началась паника. Танк надвигался, танк ревел, сотрясая своим ревом землю и небо, железное чудище крушило все вокруг. Но это был танк, обыкновенный танк, изготовленный на одном из заводов города, стиснутого блокадой.