Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота - Андрей Юрьевич Андреев

не хватает, чрезвычайному комитету, составленному из самых просвещенных членов Адмиралтейства, Департамента путей сообщения и Инженерного корпуса. Надеялся, что сами примете общую идею моего плана, а затем меня в этот комитет отошлете для ее обсуждения. Ибо напрасно, Государь, было бы надеяться план такого масштаба постичь по одному лишь описанию, которое, хотя и более пространным вышло, чем я предвидел, не содержит, однако же, многих сведений и расчетов, которые, будь они тоже изложены на письме, превратили бы эту записку в целую книгу, не говоря уже об опровержении замечаний, которые могут быть сделаны.

Если есть у Вас, Государь, некое предубеждение против меня, какое смею я полагать незаслуженным, бросьте лишь беглый взгляд на мои планы, и Вы почувствуете, что обширный этот труд достоин того, чтобы Вы о предубеждении забыли хоть на мгновение. <Вдобавок известно Вам, что я в этом деле не новичок. Видел и изучил>

Жить буду у академика Круга, в доме Академии на Васильевском острове. Благоволите мне туда приказания прислать.

213. Г. Ф. Паррот – Александру I

Санкт-Петербург, 12 января 1825 г.

Государь!

Исполнил я Вашу волю. Представил мою записку и чертежи герцогу Александру Вюртембергскому, который их в течение 4 часов в моем присутствии изучал с большим тщанием. Не мне повторять все то лестное, что он мне по сему поводу сказал; уверен, что он уже Вашему Величеству свой доклад представил.

Но хочу Вас, Государь, об одной милости попросить! о единственной награде за эту работу, за мою поездку, за мое усердие. Впрочем, ни на что не притязаю и прошу эти слова в буквальном смысле трактовать. Только на одно притязаю – на счастье еще однажды в жизни Вас повидать. Неужели откажете Вы мне в этом последнем свидании? Неужели сердце Ваше к моей мольбе останется глухо? Неужели можете Вы быть жестоки <и несправедливы> с Вашим Парротом, которого так часто к сердцу прижимали? Только одного хочу – Вас увидеть. Хочу знать, каковы отношения наши; хочу это из Ваших уст услышать. Право имею об этом спрашивать, потому что я Вас любил, потому что Вы меня любили. Мне Вас жаль, да, мне Вас жаль, и не хотел бы я оказаться на Вашем месте, если Вы это чувство романическим называете. Не презирайте Вашу юность, о которой Россия и целая Европа вместе сожалеют; не презирайте мое чувство, по-прежнему юное, но созревшее и укрепившееся благодаря разуму, опытности и самому возрасту. Не сражайтесь с божественной Вашей природой. В миг, когда все <что Вам сегодня принадлежит>, Ваш двор, Ваша армия, Ваша империя и происки держав, все растворится перед Вашим взором в тумане, отделяющем время от вечности, в этот миг вспомните Вы Вашего Паррота. – Сделайте же так, чтобы воспоминание это утешающим было и драгоценным.

Попросил бы я у Вас еще одной милости – в последний раз Императрицу повидать. Желаю в последний раз в сердце моем запечатлеть облик того редкого существа, какое Небеса Вам даровали. Вы меня ей представили в первый раз. Закончите же так, как начали. Подарите мне, подарите Вам самому еще одно из тех мгновений, когда предавались Вы чистому счастью, которое из сердца, из одного лишь сердца проистекает. После этого будьте для меня Императором, только Императором.

Молчание Ваше будет для меня жесточайшим из ответов. Если откажете мне в просьбе, сделайте это по крайней мере собственноручно, одной-единственной строкой.

Ваш Паррот

214. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург, конец января – начало февраля 1825 г.][663]

Государь!

Узнал я вчера от герцога Вюртембергского, что после рассмотрения планов в комитете, на сей предмет учрежденном, последует второе рассмотрение в Совете гидравлического департамента[664], а затем этот департамент из всех предложенных идей составит окончательный план, который будет Вам представлен. Итак, в конечном счете решение за Вами будет, а я только этого и хотел. По правде говоря, желал бы я, чтобы Вы соблаговолили председательствовать в комитете, куда герцог войдет и два или три самых образованных члена департамента, и чтобы каждый из планов, которые сочтут достойными допустить к соревнованию, был бы в Вашем присутствии рассмотрен и автор каждого такого плана имел бы честь самолично свои идеи развивать и защищать, когда до его плана черед дойдет. Два заседания, каждое по несколько часов, позволили бы Вам, Государь, о каждом пункте судить и, следственно, самому выбрать лучшее на основе всех сведений, какие бы Вы во время заседаний узнали. Но поскольку уже избран, кажется, иной порядок, позвольте мне, Государь, предложить Вам на страницах нижеследующих несколько неизменных правил, каких придерживаться надобно, чтобы никакому риску не подвергаться и не покупать несколько посредственных выгод ценою неоценимых потерь. – Естественно, исхожу я из того, что Вы приказали себе доставить планы и записки.

Я, Государь, объявил герцогу, что не жду, не желаю никакого вознаграждения за этот труд и мою поездку; поручил ему Вам это передать. Но объявление это не исключает мысленной оговорки. Прошу у Вас вознаграждения, того самого, какого так часто у Вас просил, – возможности Вас еще один раз повидать. Когда последнее письмо Вам писал, глубоко был огорчен Вашим равнодушием, и горькие эти чувства слишком часто меня посещают. Теперь чувствам прикажу молчать; обращается к Вам один только разум.

Прошу у Вас одной-единственной встречи, и если полагаете Вы, что нынешние Ваши правила (после десяти лет, причем десяти лет, столь богатых великими событиями, допускаю я, что должны были они в чем-то измениться) с моими несовместны, тогда встреча эта станет последней. Вам не придется даже мне эти неприятные слова говорить; скажу их сам.

Бросьте взгляд на прошлые наши отношения. Вспомните о многочисленных советах, которые я <Вам давал> взял на себя смелость Вам давать, которых Вы у меня просили. Разве нашелся среди них хоть один, который бы Вам зло причинил? Вспомните, что сказали Вы мне однажды: «Я о Вас думал на поле сражения при Аустерлице; меня подло предали». Неужели думаете Вы, что австрийцы были единственными, кто внутри и снаружи Вас предает? Вспомните дело Сперанского; были Вы так признательны за совет, который я Вам дал и который Вашу боль хоть отчасти утишил. Разве пытался я, по примеру многих других, хоть когда-нибудь Вас себе подчинить? Разве не ограничивался всегда тем, что Вам представлял факты и правила, но Вас к решению не подталкивал? Великий Боже! Хотел я, чтобы царствовали Вы, Вы один; всегда хотел только этого одного, это составило бы мое счастье, мою славу,