Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

— О, так я сказал это… но, право, не помню.

А он точно произнес эти слова. Есть слова, которые можно уподобить обоюдоострому лезвию: они тотчас доходят до ума и как бы перерезают идею, даже самую справедливую и сильную. Чем прикажете отвечать, когда над вами насмехаются вежливо? Кроме того, герцог Кадорский явно проигрывал Меттерниху, образчику высшей аристократии во всех изящных ее проявлениях, тонкой вежливости и чрезвычайной самоуверенности.

Вероятно, граф Стадион, тогда управляющий делами в Австрии, имел о Меттернихе самое высокое мнение, когда послал его к Наполеону в таких затруднительных обстоятельствах. И действительно, белокурая голова молодого посланника уже заключала в себе начала того искусства, той ловкости, которые сделали его одним из первых лиц в дипломатическом мире. Император Наполеон судил о нем и хорошо, и дурно. Сначала дурно, а потом хорошо. Но было уже поздно, дурное сделалось невозвратимым. Меттерних, оскорбленный в самых нежных привязанностях своих, когда в Париже задержали его детей и жену, разочарованный во всем, чего имел он право ожидать от государя, у которого находился в звании, самом священном между людьми даже дикими, сделался врагом Франции; но он, конечно, не устоял бы против того очарования, каким ослеплял его Наполеон, если б этот изумительный человек вел себя осторожнее.

Жюно возвратился в Испанию; император тоже отправлялся туда, горя нетерпением разбить англичан. Он заявил в Законодательном корпусе: «Наконец они ступили на твердую землю!»

Его предвидения победы не остались тщетными: англичане бежали при первом его появлении. Мур и его солдаты были уничтожены, как пучок сухой соломы огнем. Ах, почему не остался он в Испании довершить начатое завоевание?.. Когда размышляешь о подобном, приходят странные сомнения. Конечно, легко кидать камни на гроб: слышен звук, но нет ответа.

Император явился перед англичанами вовремя и сумел доказать, что звезда его победы оставалась еще во всей силе. Эта последняя улыбка фортуны оказалась для Наполеона, может быть, пагубнее всякой лести с ее обманчивым ядом. «Испания в самом деле такова, как предполагал я, — говорил он, — это народ грубый, но робкий».

— Ты неверно судил о них, — сказал он Жюно через некоторое время.

Жюно только поклонился и не отвечал. Он имел справедливую причину. В этом отношении Наполеон был поражен каким-то головокружением: самые верные слова не могли убедить его.

Жюно был в Бордо, когда получил сообщение о капитуляции Мадрида. Не знаю, куда ехал герцог Ровиго, но они встретились там.

— Здравствуй, Савари! — воскликнул Жюно, идя ему навстречу и подавая руку с прямой благородной откровенностью.

— Все ли здоровы, ваше превосходительство? — отвечал герцог Ровиго, кланяясь чуть не до земли, но явно с ироническим выражением.

— Здоров совершенно, мой милый генерал, — отвечал Жюно, меняя тон и выражение лица. — И особенно счастлив опять увидеть Францию.

— Право, мне кажется, ты был бы неблагодарен к Провидению, если бы не жалел о земле Эльдорадо, которую оставил теперь. Говорят, там совершенно как в сказке Вольтера. Дети играют вместо простых камешков изумрудами и рубинами. — И глаза его заблестели, как бриллианты, о которых он говорил.

Жюно знал его достаточно, но не подозревал в нем такой жадности.

— А про тебя говорят, — продолжал Савари, — что ты привез бриллианты, совершенно невиданные в Париже. Правда ли это?

— Очень жаль, — отвечал Жюно, — что не могу показать тебе некоторых камней, которые выбрал в большом мешке из зеленого холста[201]. Мешок вот такой высоты, честное слово!

И он показал рукой на метр от земли. Генерал Савари и другая особа, которая, конечно, вспомнит об этом, слушали его с беспредельным вниманием.

— Мешок был так велик, что в нем, я думаю, помещалась минимум тысяча камней.

— А самые камни? Хороши?

— Я думаю, порядочные, — отвечал Жюно. — Из одного, например, я велел сделать маленький стакан своему сыну.

— Ах, Боже мой!

— Да, да! — сказал вполголоса один из слушателей, обращаясь к другому. — Это сущая правда. Вообразите: госпожа Жюно получила ожерелье из таких крупных камней, что не может носить его.

Эти слова были сказаны утвердительно. Поверят ли, чтобы такой умный человек, как герцог Ровиго, мог повторить эту нелепость? Но смешная выдумка приняла вскоре характер достоверности, и едва возвратилась я в Париж, как уже ни о чем не шумели, кроме моей пышности. Это восточная пышность, и драгоценности императрицы должны померкнуть перед моими. Можно судить, какой удивительной находкой стала эта история для человеколюбивых душ женщин, зависть которых и без того не могла простить мне положения, на какое император возвел Жюно и вместе с ним меня. С той минуты все шаги мои сделались предметом наблюдений. Все, к чему я прикасалась, превращалось в золото, как у известного царя Лидийского; все, что носила я, было гораздо лучше, чем у других, и зависть возымела, наконец, странное действие: она окружила меня таким особенным светом, что даже посредственное во мне сделалось прекрасным. Дошло до того, что я смело могла бы носить фальшивые бриллианты: этому никогда не поверили бы. В доказательство приведу один случай.

Я послала свои неограненные бриллианты в Голландию. За каждый карат взяли по луидору. Бриллиантами осыпали двадцать моих сапфиров, а из остального я велела сделать гирлянду с желтою розою посередине. Эта роза была оправлена золотом, чтобы стало заметно, что она сделана из бриллиантов желтых, а не разноцветных. Утверждали, что это один алмаз. Впрочем, гирлянда не отличалась ничем необыкновенным, и я могла бы назвать с полдюжины дам-прокуроров, у которых гирлянды были лучше моей. Но я могла повторять это сто раз, и меня скорее услышали бы пески пустыни. По оценке света моя гирлянда стоила не менее трехсот тысяч франков. Да и может ли быть иначе? Жюно привез бочки золота, и в день моего приезда ящики со слитками заполнили весь двор нашего дома. Я говорю вам, это было настоящее Эльдорадо.

Справедливости ради надо сказать, однако, что публика не все выдумывает и порой бывает какое-то основание для глупых ее толков. Дело в том, что когда в Лиссабоне узнали о моем разрешении сыном, то в изъявление признательности своей Жюно за услугу, оказанную им по делу о хлопчатой бумаге, лиссабонские коммерсанты преподнесли в подарок мне бриллиантовое ожерелье из двадцати одного камня, которые оценщик Суза оценил, кажется, в триста пятьдесят тысяч франков. Но это ожерелье никогда не было отправлено: Жюно сказал, что это слишком возбудит зависть в других женщинах, и сказал справедливо. И что стало следствием его осторожности и моей уклончивости?..

Другим, почти настолько же серьезным поводом для злобных рассказов было то, что Жюно получал шестьсот