Непобежденные. Кровавое лето 1941 года - Валерий Киселев

У Гришина при виде этих людей поднялось настроение. Хотя вид у них был далеко не бравый, хотелось верить, что воевать они будут. «Да, с такими людьми если и до Москвы отступим, не дай бог, то все равно потом до Берлина дойдем», – подумал Гришин, садясь на коня.

– Да, совсем забыл, Шапошников, – снова обернулся Гришин. – Есть у тебя толковый лейтенант без дела? Мне второй адъютант нужен.

Рядом с Шапошниковым как раз стоял младший лейтенант Иван Мельниченко, командир радиовзвода, оставшийся без своей техники после прорыва через шоссе. Все эти дни в штабе Шапошникова он был на подхвате.

– Поступаете в распоряжение командира дивизии, – приказал ему Шапошников. – Забирайте свои вещи и езжайте, коня возьмите.

Он вспомнил случай с сержантом, и на душе у него снова стало нехорошо. «Что-то надо делать… Что делать?» Проводной связи с батальоном капитана Леоненко у него не было, и оставалось только гадать, что там сейчас происходит. Если разведчик действительно видел, как немцы сосредоточиваются для атаки на батальон, надо ждать беды.

Минут через десять после отъезда полковника Гришина в расположении батальона Леоненко началась густая автоматная стрельба. Еще минут через двадцать к Шапошникову подбежал запыхавшийся и бледный посыльный с простреленными полами плащ-палатки.

– Противник атакует… – Посыльный никак не мог установить дыхание. – С левого фланга, в центре и на правом… И с тыла заходили, еле прорвался. Комбат просил срочно помощи, не удержаться…

Все три недели по прибытии на фронт батальону капитана Леоненко, в общем-то, везло больше, чем другим: в дороге не бомбили, до Орши доехали без потерь, на марш-броске к Сухарям показали себя лучше всех, в первом бою действовали отлично, грамотно, семьдесят километров лесами до шоссе прошли благополучно – людей не растеряли, через шоссе перешли первые и, опять же, без потерь. Никто ни в штабе полка, ни в штабе дивизии не мог и подумать, какая страшная участь выпадет 2-му батальону…

За четверо суток, что батальон стоял в обороне перед шоссе, лейтенант Вольхин успел отвыкнуть от ощущения постоянной опасности. Напряжение спадало с каждым днем, появилось чувство усталости, даже вялость, да и двигались в эти дни они мало, если не считать рытья ячеек. Выкопали их быстро, сначала на скорую руку, лишь бы укрыться. Думали, что немцы их обязательно попытаются сбросить в Сож как передовой отряд дивизии и ее плацдарм. Но ни на второй, ни на третий день ни атак, ни хотя бы артналетов не было.

Первые двое суток вдоль всего шоссе то и дело вспыхивала стрельба: все еще прорывались наши, и большими группами, и в одиночку. Мимо позиций батальона проносились повозки, гнали машины, пробегали пехотинцы – все к Сожу, на тот берег.

Батальон же не двигался. Ни вперед, чтобы оседлать шоссе и тем самым не дать гитлеровцам возможности осуществлять по нему переброски на восток, ни назад, за Сож, где были свои. Тактический смысл нахождения батальона именно здесь – между шоссе и рекой – Вольхин никак не мог понять. «Наше дело выполнять приказ, – ответил ему командир роты и добавил: – Мне тоже что-то не нравится наша позиция».

А противник как будто исчез. Нет, по шоссе периодически проносились небольшие колонны машин, танков – все на восток, но непосредственно на шоссе против батальона никаких сил гитлеровцы не держали. От батальона ходили к шоссе и за него группы в разведку, но позиций противника не было нигде.

Вольхин тоже ходил один раз, на третий день, вчетвером. В основном ползком, они медленно, осторожно переползали между трупами на обочинах. В разведке Вольхин до этого не бывал, а хотелось попробовать себя и в этом. Утром лес стоял мертвый – ни пения птиц, ни шума ветра. Вообще ни звука. Пройдя кругом около километра, они не встретили ни одной живой души. Но Вольхина все это время не покидало ощущение, что кто-то на них смотрит. Он несколько раз оглядывался, всматриваясь в кусты за деревьями, – никого. Но это чувство не проходило.

По обе стороны шоссе чего только не было: машины – сгоревшие и по виду вполне исправные, убитые лошади, разбитые повозки и ящики, снарядные гильзы и противогазы, какие-то полуобгоревшие тряпки, пробитые пулями и осколками каски и то и дело трупы, трупы… Своих и очень редко чужих. С начавшими чернеть лицами, в нелепых позах, какими их застала смерть. «И все они еще несколько дней куда-то двигались, стремились…» – с холодком в душе думал Вольхин.

Он не считал себя стратегом, но все же понимал, что это шоссе, кончающееся в Москве, и по которому гитлеровцы идут от самой границы, для них сейчас важнейшая ось наступления, и, по идее, они должны бы обеспечить ее надежность. «Неужели наш батальон для них такой пустяк, что не стоит и внимания? Или у них действительно уже не хватает сил?» – думал Вольхин.

Капитан Леоненко боевые донесения в эти дни в штаб полка посылал почти одинаковые: непосредственного соприкосновения с противником так и не было. Обживаться на новом месте он не думал, поэтому и не настаивал, чтобы ячейки соединяли траншеями. Леоненко каждый час ждал приказа на наступление, гадая только, куда – на восток или на запад.

В то утро, 24 июля, Вольхин ходил на полковой пункт питания, за завтраком на батальон. У них пищу не готовили, хотя носить ее было далеко. На обратном пути они наткнулись на группу человек из десяти окруженцев – грязных, зачуханных, каких-то чумных. Окруженцы наставили на них винтовки и потребовали каши. Вольхин пытался было их образумить, что бачки они несут на целый батальон, а не себе, но окруженцы передернули затворы:

– Мы пять суток не жрали. Давай, лейтенант!

Пришлось открыть один бачок. Вольхин сам наложил им в котелки каши. Проглотив ее, чуть не трясясь от жадности, окруженцы ушли по направлению к Сожу, даже не поблагодарив.

– Ладно, командир, – утешил Вольхина сержант Мухин, – сами могли бы оказаться на их месте.

Но все равно на душе было неприятно, и Вольхин то и дело оглядывался, хотя знал, что окруженцы не могли идти за ними.

После завтрака его бойцы, сидя каждый в своей ячейке, начали курить, а Вольхин растянулся на травке у сосенки, жмурясь на солнышко.

Мимо прошли трое, одного из них Вольхин знал – сержант Алексей Самойленко, связист.

– Куда вы? – спросил его Валентин.

– Да вот, комбат послал. Что-то связи не стало с дозором.

Впереди, метрах в двухстах, в передовой ячейке сидели двое бойцов с телефонным аппаратом и постоянно наблюдали за шоссе, Вольхин это знал.

Он видел, как все трое связистов без большой охоты легли и не торопясь поползли к этой ячейке.

А минут через десять лейтенант Вольхин услышал впереди, куда поползли связисты, короткую очередь из немецкого автомата. Он поднял голову и увидел, как все трое посыльных перебежками бегут назад, потом один из них упал и больше не поднялся, а двое пробежали мимо, забирая правее, на вторую роту, в центр позиций батальона.

Вольхин спрыгнул в окопчик и быстро надел каску. А когда через полминуты он вгляделся туда, откуда побежали эти трое, то невольно задержал дыхание и оцепенел: из кустарника от шоссе вставала длинная цепь тускло блестевших касок. Во рту у него мгновенно стало сухо, но закричал он, лишь когда увидел лица и плечи немцев:

– Взвод! К бою! Приготовиться к бою, быстрее, черт возьми!

Оказалось, что, кроме него, никто – ни во взводе, ни в роте, ни, наверное, во всем их батальоне – пока еще и не заметил эту начавшуюся атаку немцев, никто не обратил внимания на ту короткую автоматную очередь.

«Ротный же у комбата, – мелькнула у него мысль. – Лавина! Лавина прет!» Так много немцев и так близко он еще не видел.

Вдруг боль схватила затылок, так у него иногда бывало, когда внезапно случалось что-то страшное. Понимая, что он явно растерялся и не знает еще, что конкретно делать, Вольхин встал в окопчике в рост, оглядываясь по сторонам – его бойцы нахлобучивали каски, кто-то натягивал гимнастерку. Густая цепь немцев шла, не стреляя, охватывая батальон полукольцом.

Сержант Алексей Самойленко до ячейки дозора не дошел метров сто, а когда увидел стену встававших касок, ужом развернулся на месте и перебежками покатился назад. Сухая короткая очередь – он ее услышал сзади – свалила одного бойца, второй, его помкомвзвода Сидоров, быстро бежал впереди. Самойленко с ужасом почувствовал, как ему в мякоть ноги впилась пуля, мгновенно в голову ударила боль, он, не помня себя, вкатился в первую же ячейку и не голосом, а нутром закричал: «Немцы! Немцы!» – в лицо сидевшему в ней бойцу, потом, не обращая внимания на боль в ноге, выскочил. Крикнул несколько раз еще, уже истошно: «Немцы! Немцы!» – и, с безотчетным страхом понимая, что сидевшие в соседних ячейках бойцы не реагируют, все словно замерли, ожидая чего-то, побежал дальше, к КП батальона. По лесу пока еще редко и только кое-где невпопад застучали винтовочные выстрелы, но их перекрывал уже совсем близкий, густой и частый автоматный треск.