Осколки наших сердец - Мелисса Алберт

центра к краям, как тесто для блинчика на сковороду. Она говорит на непонятном языке: никто не знает его ни в этой комнате, ни где-либо еще. Теперь она движется быстрее, отпирает дверцу клетки и вытаскивает кролика. До сих пор тот сидел спокойно, но теперь отчаянно лягается; он рожден домашним питомцем, но сражается, как дикий зверь. И тебе не хочется, чтобы он погиб – никому не хочется, – но лезвие сверкает и раздается крик, первобытный, как все остальное в этой комнате, и кролик перестает сражаться, а жизнь хлещет из него алым фонтаном на спираль застывшего воска.

Ведьма не просто перерезает кролику горло; она обезглавливает его ножом, который достала из-за пазухи. Ты видишь на рукоятке ножа рисунок из лошадей и вспоминаешь день, когда на пляже этим же ножом она резала манго и протягивала вам кусочки на лезвии, как мама на кухне обычным разделочным ножом.

Она кладет мертвого кролика и царапает иглой по окровавленному воску; пишет буквы справа налево, снизу вверх. Как она удерживает эту иглу в руках, как видит что-то в этой кровавой луже? Остальные фигуры застыли так неподвижно, будто сами попали под действие колдовского ритуала, но присмотревшись, можно увидеть, как поблескивают их глаза, как они облизывают вспотевшие губы.

В комнате жарко, и жар лишь усиливается.

Выцарапав надпись, ведьма встает и берет окровавленными руками миску с солью. Сыплет соль по кругу, отгораживая себя, свечу, зеркало и пятно на полу. Остальные три фигуры остаются за границей круга. Ее движения осторожны. Нараспев произнося заклинание, она отламывает бортики свечи, и голубое пламя разгорается поверх тонкого воскового кольца. Она подносит свечу к зеркалу и наклоняет ее; шар голубого пламени скатывается на залитую воском зеркальную поверхность, как стеклянный шарик. Воск с нацарапанными на нем письменами тут же вспыхивает, и зеркало становится порталом в ад.

В этот момент ведьма уже не сомневается, что все сделала правильно. Голос ее становится победоносным, хриплым от дыма и железистого вкуса крови. За границей круга жар спадает. Внутри круга бледная ведьма покрывается испариной, внезапный порыв ветра вздымает ее волосы. Она поднимает руку.

– Сейчас, – говорит она.

Лица трех стоящих за соляным кругом аморфны, пассивны, они словно наблюдают за происходящим сквозь завесу сна. В синхронном сомнамбулическом танце поднимают они свои серебряные иглы и прочерчивают кровавые красные линии на ладонях, а после прижимают ладони к полу.

Две ведьмы прижимают. А третья, черноволосая, с дрожащими сливовыми губами, замирает, вытянув руку. Стоит, уставившись на пылающее зеркало.

– Сейчас! – повторяет бледная ведьма, ее лицо блестит от пота.

– Que carajo[13], – шепчет черноволосая.

– Делай, – шипит ведьма рядом с ней, тоже черноволосая, но с крашеными волосами. – Или хочешь, чтобы мы все погибли?

А потом другая ведьма, рыжеволосая, видит то, что увидела ее подруга.

Я это вижу. Меня уже не остановить, я возвращаюсь в свое тело и оказываюсь там. И за сгоревшим воском, за дымкой голубого пламени вижу в зеркале отражение.

Женское лицо. Ее лицо и руки, прижатые к зеркалу с той стороны, словно она стоит под полом и смотрит на нас. У нее острые когти, мозолистые пальцы, лоб высокий, покатый, как у ребенка. Ладони упираются в зеркало. Затем проходят сквозь зеркало.

Воспоминание частично стерлось, затуманилось, сморщилось – слишком часто я извлекала его на свет. Иногда я слышу смех колдуньи. Иногда мне кажется, что я чувствую ее запах – запах флоридской воды с легкой примесью желчи. Но одно я помню точно.[14]

Рука, тянущаяся вверх из пылающего круга, одна, потом другая, упирающаяся в деревянный пол, на котором темнеет пятно. Длинные крючковатые ногти. Астрид Вашингтон пытается вылезти из зеркала, упираясь ими в пол.

Сначала показалась ее голова с шапкой светлых волос, как будто мокрых. Потом лицо – оно поднималось над зеркалом постепенно и неумолимо, дюйм за дюймом. Глаза когда-то были карими, но со временем выцвели и стали зловеще-желтыми. Губы порочно алели на лице, как предостережение. Она вытащила локти и подтянулась до середины грудной клетки. Хрипло дыша, решительно она рвалась наружу, и каждый вздох рябью отдавался в лужице кроличьей крови. Она подтянулась выше.

Тут-то Фи бросилась вперед, разорвав соляной круг. Но стоило ей пересечь черту, как она вскрикнула. Луна светила ярко, и я увидела, как покраснела ее кожа. А Марион – та, должно быть, совсем спеклась внутри этого круга.

Я стояла, замерев, а Фи тем временем сунула руку в карман и достала черный бумажный сверток. Внутри лежал крестик ее матери.

Марион смотрела на Астрид горящими глазами. Но теперь обернулась.

– Не смей! – закричала она, но было слишком поздно.

Фи бросила золотой крестик на зеркало. Маленький христианский амулет едва ли мог напугать такую сильную колдунью, как Астрид. Но от неожиданности ее руки соскользнули.

Она провалилась в зеркало. Под пламя, под стекло. Тело ушло вниз, но что-то другое взметнулось вверх – зернистое испарение, то ли брызги слюны, то ли дух. Крестик ударился о зеркало, когда пальцы скрылись под поверхностью, и зеркало треснуло. Четыре прямых линии образовали звезду.

Зашумел ветер, и пламя погасло. Мощный порыв развевал наши волосы, адский жар из соляного круга разлился по всей комнате. Лунный свет погас, и на стенах заплясали длинные мерцающие тени; мы словно бежали по редкому лесу среди мелькающих стволов деревьев.

– Надо закончить сеанс, – натянуто произнесла Шэрон. – Забудьте про ритуал, ход его нарушен, но сеанс нужно завершить. Возьмитесь за руки. Ну же.

Мы так и сделали, вздрогнув от обжигающего прикосновения. Когда мы встали в круг, Шэрон запела.

Позволь мне воду зачерпнуть

Из твоего колодца

И силы колдовской глотнуть

Волшебного народца.

Когда взойдет над берегом

Кровавая луна,

С тобой мы встретимся, и я

Отдам свой долг сполна.

Она отпустила наши руки и выдернула у себя несколько волосков, а потом приложила их и свою окровавленную ладонь к половицам. Я тоже выдернула у себя волоски, и голову обдало жаром.

Волосы и кровь перемешались с грязью на полу, и ветер резко стих. Мятущиеся тени скрылись, температура упала, и в комнате стало тепло, как обычно бывает летом на чердаке. Стоя босиком на полу, скользком от соли, мела, крови и кроличьих останков, мы переминались с ноги на ногу. Все было кончено.

В голубых глазах Марион, бывших до сих пор бесстрастными, вспыхнула ярость.

– Ах ты сука, – прошипела она и бросилась на Фи.

Но мы с Фи были двумя телами с одним сердцем и борцом с восемью конечностями; ее отец научил нас