В Августовских лесах - Павел Федоров

— А если они проиграют? — спросил Чубаров.

— Угощать будем не только победителей. Всех! Ну, что вы можете предложить, товарищ старшина?

— Можно азу по-татарски, — сказал старшина.

— От твоего азу зачешется в каждом глазу… перцу и луку ты не пожалеешь, — поглядывая на черноватого, с узкими лукавыми глазами старшину, рассмеялся Усов.

Старшина с поваром перечислили целый ряд известных им кушаний, но начальник заставы все отверг.

— Есть свежая рыба. Можно поджарить в сухарях, — предложил наконец Чубаров.

— Вот удивил! Не видали они твоей жареной рыбы! А если ты ее пережаришь да еще пересолишь, как в прошлый раз?

Чубаров смущенно покраснел и даже снял поварской белый колпак. Грех такой однажды случился с ним.

— Пирог можешь испечь со свежей рыбой? — спросил Усов.

— Пирог с рыбой? Не приходилось готовить такого блюда, товарищ лейтенант.

— Не приходилось готовить? — удивился Усов. — Так слушай… Поставишь на дрожжах тесто, обыкновенное, как для выпечки хлеба, только из белой муки. Предварительно отваришь пшено. Когда будешь отваривать, воду слей, чтобы каша получилась крутая. Потом эту кашу поджаришь на постном масле с луком. Когда тесто подойдет, раскатаешь его на четыре угла, понимаешь, чтобы можно было загнуть и слепить из теста конверт. Нальешь в противень масла, положишь эту приготовленную для конверта лепешку — аккуратно, смотри не порви, — ровным слоем наложишь каши, а сверху на нее рядками рыбу и репчатый лук. Все это упакуешь в конверт — и в духовку. Как только тесто подрумянится и подсохнет, значит, и рыба готова. Тащи из духовки и накрой полотенцем. Мягкий получится пирог и пышный. Это кулебяка по-сибирски. Расспроси Бражникова, он тебя научит. Понимаешь?

— Все ясно! — улыбаясь, сказал Чубаров, с удивлением думая, откуда начальник заставы знает такие кулинарные премудрости.

— Действуй, да смотри не испорти, не пересоли!…

Возвращаясь к себе. Усов увидел у крыльца офицерского дома группу громко разговаривающих людей. Шура стояла, обнявшись с какой-то высокой в зеленом платье женщиной. Рядом стояла Клавдия Федоровна. Она разговаривала с Франчишкой Игнатьевной. Справа от дома, около низенькой бани, на бревне сидели: политрук Шарипов, секретарь райкома партии Сергей Иванович Викторов и Иван Магницкий.

Когда Усов подошел ближе, женщина в зеленом платье, видимо, предупрежденная Александрой Григорьевной, бойко повернулась к нему лицом и легкими быстрыми шагами пошла навстречу. Что-то очень знакомое мелькнуло в улыбающихся глазах этой высокой темноволосой красавицы.

— Здравствуйте, Виктор Михайлович, — крикнула она, подбегая к смутившемуся Усову.

— Здравствуй, Галина. Вот ты какая стала! — пожимая и встряхивая ее руку, отозвался Усов.

Галина так изменилась, что узнать в ней прежнюю босоногую девушку было почти невозможно. Она возмужала, выросла, похорошела. Движения ее стали медлительными и плавными. Без тени кокетства, неторопливо она поправила растрепавшиеся волосы. Шелковое с широкими складками платье не могло скрыть беременности. Она знала это и прятала глаза, блестевшие острой радостью.

— Какая же я стала, Виктор Михайлович? — спросила она своим чистым певучим голосом, не отнимая от волос сильной загорелой руки.

— Об этом не надо спрашивать у мужчин. Сама должна догадываться, вместо Усова ответила Франчишка Игнатьевна, раскачивая в руках металлический бидончик, в котором она всегда приносила на заставу молоко. — Я своего Осипа никогда не расспрашивала, чи я красивая, чи як пугало с огорода. Вот он другой раз рассердится, когда я его допеку, назовет меня драной козой… А я ему отвечаю: смотрел, когда женился, вот и живи!

Все рассмеялись.

— Да вы, тетя Франчишка, наверное, в молодости красавицей были! заметила Клавдия Федоровна.

— Может, и была… — задумчиво проговорила Франчишка Игнатьевна. — Я помню, шел мне тогда восемнадцатый год, а я уже у пана Гурского десять коров доила, да три раза в день. Вечером суставчики на пальцах не разгибаются, руки ломит, а в остальное время надо в саду копаться, полоть да поливать. Как-то увидел меня молодой пан и говорит: "Чья такая?" А мы с Осипом в тот год поженились, и мой молодой муженек вскоре в Восточную Пруссию в батраки уехал. Пан узнал об этом и приказал, чтобы я ему вечером принесла парного молочка. Я, конечно, ничего не думаю, несу. А он сидит на балконе и собакой забавляется. Я ему кружку подаю, а он меня берет за подбородок и спрашивает: "Скучно без мужа-то, востроносенькая?" Вижу, дела не туда поворачиваются, от подбородка дальше полез… Я взяла и парное молоко из кружки прямо ему в морду и выплеснула. На другой день все мои шматочки через забор вышвырнули. Осенью вернулся мой Осип из Пруссии. Я его спрашиваю: "Ну як, много заробил монетов?" — "Накопил, — говорит, две кубышки да слопали их баронские мышки. Барон сам жженые спички собирает, а нас вместо коней запрягает". — "Прибаутки, — говорю, — я потом послухаю, ты мне дело отвечай: что привез?" — "Отсчитал, — говорит, барон десять марок да пять колотушек в подарок: иди, говорит, поляк усатый, а вернешься, на порог не пущу да еще кобелей спущу… Барон все за харчи подсчитал, да за обувку, кажется, я ему еще трохи должен остался. Вот какие мои заработки!… Ну, а ты как?" — спрашивает он меня. Я тоже на прибаутки мастерица, отвечаю ему: "Оказал пан мне ласку, а я у него на носу зробила закваску. Потом жить мне стало весело, и юбки мои на кол сушить повесила. Расчет получила не лучше твоего". — "Ежели, — говорит, пан что-нибудь с тобой худое сделал, так я у него хлеб могу спалить да и усадьбу не пожалею. В России, — говорит, — жгли панов!…" Вот он. Осип-то мой, какой! Не гляди, что маленький да коротенький!

— Ну, а как ребенок-то? — спросила Шура. — Ребеночек-то, Франтишка Игнатьевна, родился?

— Конечно, родился. Как же иначе? Пожил, пожил, да и умер. Мы тогда с Осипом лес корчевали. Трудная была жизнь… Ну, что вспоминать! Все прошло и быльем заросло. Вот вам этого не пережить, у вас мужья-то — соколы! Мой Осип тоже был сокол, да тогда взлететь ему было некуда… Я вот смотрю на ваших соколов да на этих воробушков, — Франчишка Игнатьевна потрепала Славу по голове, — сердце радуется, что я их молочком да сливками поить могу, хай растут, хай и моя тут будет малюсенька доля. А когда у тебя, Шура, детишки будут и у Гали, я им тоже принесу холодненького молочка по бидончику. — Франчишка Игнатьевна, моргнув Клавдии Федоровне, добавила: Но только скажу вам, дорогие мои, замуж вы успели выпорхнуть, а свадьбы я что-то ни одной не видела, кружку бражки иль доброй настойки не попробовала. Нехорошо, голубушки мои, нехорошо!

Франчишка Игнатьевна постучала костяшками пальцев о молочный бидон и укоризненно покачала головой.

— Правильно, Франчишка Игнатьевна! Я им все время говорю, что так нельзя поступать, — подхватила Клавдия Федоровна.

— Вот видишь! — Шура дернула за рукав Усова и, повернув голову к старушке, весело сказала: — Сегодня свадьбу справляем, обязательно приходите!

— Мой Костя придет, сразу будет две свадьбы! Костя давно к вам, Франчишка Игнатьевна, в гости собирается, — добавила Галина.

— Ну что ж, свадьба так свадьба! — тряхнув головой, согласился Усов.

Клавдия Федоровна пригласила женщин в комнаты.

Усов остался с присевшими на бревна мужчинами. С Викторовым он познакомился несколько месяцев назад, но много слышал о нем от Шарипова, с которым они вместе служили на Дальнем Востоке. Викторов по-прежнему часто бывал на заставах, интересовался жизнью солдат. Многих коммунистов и комсомольцев заставы райком партии привлекал для агитационной и пропагандистской работы в селах.

— Михальский опять вернулся в Гусарское, — пристально взглянув на Усова, сказал Магницкий. Лицо у него было угрюмое и встревоженное.

— Значит, отпустили? — спросил Усов, не успевший собраться с мыслями: новость была неожиданной.

— Отпустили совсем. Документы я проверял.

Председатель сельсовета расправил усы и недовольно кашлянул, видя, что Усов насторожился.

— Когда он вернулся? — спросил Усов.

— Вчера вечером. Напился пьяный, пришел ко мне и начал приставать. "Ты, — говорит, — написал на меня донос и штраф заставил уплатить за порубку леса". Я ему сказал, что если он будет снова безобразничать, то свяжу его веревкой и отвезу в район.

— Ну, а он что? — спросил Усов.

— Сразу притих, и, как обычно, в комедиантство пустился. "Ты, говорит, — Иван, теперь ученый человек, курсы прошел, знаешь, как управлять нами. Скажи мне: могу ли я, Юзеф Михальский, быть полезным Советской власти?" — "Нет, — говорю, — с такими мыслями, как у тебя, ты для Советской власти не годишься. Тебе, — говорю, — наверное, больше фашисты нравятся". Так ему и сказал. А он так нагло отвечает: "А я люблю сильную власть. Скажи мне: кто сильней все-таки — большевики или фашисты?" Я ему говорю, что когда в тридцать третьем году фашисты брали власть, я в Восточной Пруссии в батраках жил и видел, как они друг другу горло перегрызали из-за того, кому на какой должности быть. Так вот какой зверюга этот Михальский! Мне хотелось взять его за шиворот и так тряхнуть, чтобы душа выскочила!