Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович

Верзилин покосился на Никиту. Нет, ничего ему не дала сегодняшняя борьба. Напрасно сходили. Как гиревик, Крылов–, мастер, а борец…

20

Свой день они начинали зарядкой, которая у иного отняла бы все силы. Борцы по очереди становились в мост и, упираясь в ковёр ступнями и затылком, поднимали две пудовые гири. Потом обтирались тряпкой, намоченной в солёной воде, и растирались холщовым полотенцем.

Татауров помимо этого ещё бил себя по шее бутылкой. И если остальные каждое утро мерили бицепсы, то он мерил и шею.

Позавтракав и отдохнув, они отправлялись на прогулку — иногда на Крестовский остров, иногда — дальше. Чаще всего доходили до Лахты. Там, на взморье, за дачей графа Стембока — Фермора сама природа разостлала для них борцовский ковёр — мягкий, упругий торфяник, покрытый нежной травкой.

Четверо огромных мужчин с тяжёлыми саквояжами в руках, возглавляемые худощавым Коверзневым, облачённым в бархатную куртку и шляпу из морской мочалки, вызывали пересуды не только в Чухонской слободе, но и в Новой Деревне, в Бобылках, в Лахте.

Верзилин вспомнил свои прошлогодние прогулки, тоску которых не скрашивало и присутствие Татаурова. Теперь было всё иначе. Скучающий Леван, застенчивый Никита и несловоохотливый Иван смеялись над остротами Коверзнева, как мальчишки. Самая тяжёлая тренировка не вызывала утомления. Чувство бодрости ни на минуту не покидало борцов. Им просто некогда было думать об усталости. Интереснейшие истории, сообщаемые Коверзневым, следовали одна за другой.

Боролись они долго, на протяжении трёх и даже четырёх часов. К общей радости, Никита выиграл не только у Левана, но и у Татаурова. Проигрывал он одному Верзилину. Это заставляло Коверзнева настаивать на том, чтобы с Кордой боролся именно он. Но иногда раненая рука подводила Верзилина, и он терял верную победу.

Если рука начинала болеть, он уходил к морю, ложился на горячий песок и смотрел на город. Сквозь серую дымку едва просвечивали светлые дома Васильевского острова, краны гавани и заводские трубы.

Верзилин подвигал к себе книжку, написанную Коверзневым. Всякий раз, когда он её читал, его удивляло упорство, с которым этот хрупкий и внешне слабый человек отстаивал права мужественных, сильных людей на честную состязательную борьбу.

«Настоящая борьба профессионалов, проводящаяся без интриг и закулисных махинаций, должна являться школой для спортсменов–любителей. Демонстрация с широкой, доступной для народа арены сильных, могучих людей будет пробуждать в зрителях интерес к физическому развитию и спорту…»

Верзилин откладывал книжку и, устремив невидящий взор на зелёную воду, думал, как прав Коверзнев. Но чёрт бы побрал! — разве это сделаешь в обществе, где люди думают о наживе, а не о честном состязании?..

«В настоящих условиях, как бы ни были интересны чемпионаты, как бы прославленные борцы ни выступали в них, все они страдают общим недостатком: полным отсутствием спортивного интереса.

Антреприза идёт на всевозможнейшие махинации, лишь бы возбудить интерес в неискушённом зрителе, преподнося ему время от времени пикантные новинки и неожиданности. Появляются «непобедимые маски» всех цветов, выступают «вне чемпионата» «пещерные люди», ужасающие своей дикостью, и проч. и проч.

Для большей убедительности мы приведём ряд примеров и докажем безусловную справедливость наших выводов и заключений фактами.

Первое. Для того чтобы повысить сборы, антреприза часто выдаёт своих борцов за иностранцев. Лезгинский лудильщик самоваров Хасаев борется под именем французского чемпиона Рабинэ, умершего в России и «оставившего» Хасаеву свою любовницу, а вместе с ней имя, медали и дипломы, — т. е. всё, кроме происхождения и знания французского языка. Рабинэ — Хасаеву показалось мало медалей прославленного чемпиона, и он заказал ещё двести заграничных жетонов в Германии…»

Примеры следовали один за другим. Верзилин перечитывал их, думал с восхищением: «Вот чёрт, не боится никого на чистую воду вывести». Косился на Коверзнева. А тот, подставив свою грудь солнцу, говорил Никите:

— В Элладе существовал обычай: всех больных, тщедушных младенцев бросать в волны Эгейского моря… У них не было слабых людей… Как, правильно они поступали?

— Правильно, — осторожно ответил Никита.

— Нет, неправильно! — обрезал его Коверзнев, резко перевернувшись со спины на живот. — Правильна их система воспитания… И люди должны добиться того, чтобы из каждого больного ребёнка вырастить здорового духом и телом человека… И мы должны это пропагандировать!

Верзилин улыбнулся, стал листать книжку дальше. Странно было видеть своё имя рядом с именами Поддубного, Заикина, Вахтурова.

«Русское простое имя — Ефим. Крепкая, сибирской закалки фамилия — Верзилин. Ефим Верзилин. Два слова, — и возникает любезный сердцу образ могучего русского богатыря. Вот он, простой, усатый великан, сильный и добрый, горячо и нежно любящий свою мать‑Родину. Попросту, без затей, по–молодецки прославил…»

«Почему — сибирской?» — подумал Верзилин и как–то спросил об этом у Коверзнева.

Пересыпая с ладони на ладонь песок, не поднимая глаз, тот ответил:

— «Сибирская закалка» — лучше звучит. Если написать «псковская», никакого впечатления не произведёт.

«Он ещё и не такое сочинит. Один раз он заявил, что я потомок царицы Тамары…» — вспомнилось Верзилину.

А Коверзнев сказал извиняющимся тоном:

— О вас я должен был написать самые тёплые слова, а не получилось — сам понимаю… У меня всегда так: чем больше чувств, тем труднее писать… И стиль какой–то псевдонародный становится. И «простой, усатый великан» — к чему «усатый» — непонятно… Глупо… Вы извините меня — я ещё напишу о вас.

Он лёг рядом с Верзилиным на песок, взял у него свою книжку, сунул её под тяжёлый саквояж. Подняв голову, рассматривая подошедших Никиту, Левана и Ивана, сказал о другом, словно хотел, чтобы Верзилин поскорее забыл этот разговор:

— Вон дача Стембока — Фермора. Так с ним такая история во время войны была. Молодой, красивый корнет лейб–гвардии гусарского полка, миллионщик, оставшийся сиротой, влюбился в одну красавицу из кордебалета. Опекун граф Воронцов — Дашков категорически против. Сумел его отправить на позиции — в Маньчжурию. А девушка перекрасила цвет волос, сменила имя и паспорт, перешла румынскую границу, по океану на корабле попала в Маньчжурию с другой стороны. Отыскала Стембока. Пошли к полковому священнику. Так и так, перед лицом смерти, под пулями, хотим вступить в брак, любим друг друга и так далее… Ну и всё — пожалуйста, готово… Воронцов — Дашков волосы на себе рвёт, а ничего не изменишь — простая танцовщица, девчонка перехитрила его, распоряжается миллионами…

Глядя на дачные игрушечные домики с башенками и высокими крутыми крышами, Верзилин подумал: «Опять сочиняет». Взглянул на часы. Надо было продолжать занятия. Эх, а хорошо всё–таки, когда все вместе! Не может, видимо, человек быть в одиночестве… Вот бы всегда так. Чтоб не повторялся страшный прошлый год…

Солнце клонилось к западу. На облюбованной ими полянке появилась тень. Торфянистая почва упруго поддавала, как опилки под ковром. Верзилин подтолкнул Татаурова к Никите. Последовало их рукопожатие, быстрая смена местами, и они схватили друг друга в объятия.

— Передний пояс! Передний пояс! — требовал Верзилин, — Ты выше Ивана и выше Корды — используй своё преимущество.

Когда Татауров был пригвождён лопатками к земле, Верзилин, не дав Никите передышки, схватился с ним сам. Они долго ходили в стойке, потом Верзилин упал на бок, увлекая за собой Никиту, расслабился, сделал вид, что уступает, и неожиданно перебросил через себя, навалился, вжал в зелень.

Вставая, тяжело дыша, подумал: «Коверзнев прав — бороться всё–таки надо мне… Только не буду пока говорить об этом Никите, пусть занимается».

Он заставил Никиту бороться с Леваном, потом снова с Татауровым, потом с собой.

Возвращались домой поздно. Перед самой Чухонской слободой, на Смоленском кладбище, Коверзнев остановился перед бюстом Гаэтано Чинизелли. Осмотрев его со всех сторон, рассказал о том, как тридцать лет назад этот предприимчивый итальянец добился через любовника своей дочери — наследника престола — аренды на участок у Семёновского моста и основал самый крупный в России цирк.