Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович

Верзилин натянул на глаза шляпу, поднял воротник. Пошёл в темноту, придерживая одной рукой вырывающиеся полы пальто, другой прикрывая воротником горло.

Доски мостика через Екатерингофку вздрагивали под ударами ветра. Речка вздулась и грозила выйти из берегов.

На Динабургской, перед домом Коверзнева, горел фонарь. Верзилин взялся за ручку двери. Но ветер и пружина оказались сильнее его. «Шалишь, брат», — подумал Верзилин и снова вступил в единоборство с дверью. Дождь хлестал по лицу, попадал за воротник. Рывок на себя, прыжок, — и дверь захлопнулась, пропустив его на тёмную узкую лестницу со стоптанными ступеньками. Пахло щами, подгоревшим постным маслом и кошками. Осторожно придерживаясь за ломаные перила, он начал подниматься на шестой этаж.

В коридоре и кухне было пусто. В ответ на стук раздалось странное мычание. Верзилин вошёл в комнату. Коверзнев стоял к нему спиной перед окном и зажигал спичку за спичкой. Дождливый ветер, врывающийся в форточку, не давал огоньку разгореться. Коверзнев полуобернулся, и Верзилин увидел в его зубах трубку. Трубка мешала ему говорить. Он промычал что–то, по — видимому означавшее «Раздевайтесь, садитесь», — и снова отвернулся к форточке. У самого носа зажёг спичку. Верзилин разделся, сел в кресло с вылезшей пружиной и стал наблюдать. Весь ковёр подле окна был забросан спичками. Коверзнев в сердцах отшвырнул пустой коробок, достал из кармана новый. Занятие его казалось бессмысленным. Ветер врывался в форточку и гулял по комнате. Прямо за стеной дома разыгралось Балтийское море.

Наконец Коверзнев добился своего и торжествующе обернулся. Выпустив клуб дыма, сказал:

— Дал себе слово — не отходить от окна, пока не прикурю.

— Зачем? — спросил Верзилин.

— Тренируюсь. Пф–пф. Моя профессия требует умения… пф — пф… прикуривать на ветру… А это, оказывается, дело нелёгкое. Природа сегодня сошла с ума. Пф–пф… За окном Финский залив — простор, есть где разгуляться… Чего стоят одни названия островов, которые лежат под моими окнами, — Резвый, Вольный, Гладкий. Вон, смотрите, — Коверзнев поманил пальцем Верзилина и, захлопнув форточку, посторонился. — Видите, как стихия разыгралась — море! Фонари — это гавань, а дальше уже ни черта не видно. Можно только предположить, где Кронштадт и Петергоф. А туда вон смотрите — Путиловский рельсопрокатный, и только угадываешь, где могила Путиловых и Автово. Ни черта не видно — буря, а ты один на шестом этаже, под самой крышей, как врубелевский «Демон сидящий»…

— То–то я смотрю, у вас и настроение демоновское.

— Пф–пф–пф, — выпустил дым Коверзнев и кивнул головой. — Вы угадали… Всё дело в том… Нет, горит… Всё дело в том… что я понял, что был свиньёй, когда посылал вам анонимные письма.

Верзилин хотел возразить, но Коверзнев движением руки остановил его:

— Молчите! Я сегодня пережил подобное чувство, — он подошёл к столу, сунул горящую трубку в пыльную хрустальную пепельницу и схватил со стола тоненькую яркую книжку. — Вот эту книжку написал я. (Верзилин увидел в его руках книжку, которую Коверзнев вчера цитировал). Я, — повторил тот. — Она вышла весной, когда вы уезжали в Вятку; вы её не знаете… А вот смотрите, что я получил сразу же, как она вышла.

Он выхватил книгу у Верзилина, бросил её на стол, разворот шил пачку писем и сунул ему открытку.

На открытке было написано: «Относительно отзыва о книге «Русские богатыри». Если это называется книгой, то с таким же успехом букварь является энциклопедией».

— Какая чушь, — сказал Верзилин. — И вы из–за этого портите нервы? Кого–то мало похвалили в книге, он вас и попытался уколоть. Это же укол булавкой, даже хвоинкой… Стоит ли обращать внимание.

— Да как вы не можете понять?! Дело не в этом. Когда я получил это письмо, я — поверьте — обрадовался: двадцати человекам понравилось, — Коверзнев подскочил к столу, приподнял и рассыпал по нему письма, — видите? Их не двадцать, их несколько сот… Пишут студенты, борцы, гимнасты, рабочие. Но дело не в этом… Когда пришла эта открытка, их было двадцать, и я подумал: хорошо, равнодушных нет — двадцати понравилось, одному не понравилось… И не понравилось именно потому, что там есть неприятная для него правда, иначе он поставил бы подпись… Но дело не в этом… Сегодня я был в редакции, и на столе одного человека вижу — лежит такая же открытка; почерк, расположение слов — всё, как на моей… Я узнал, но не подал вида. Мне стало гадко. Я всё понял. Пятнадцатого мая мы всей редакцией ездили на пикник в Сестрорецк. Этот человек был предельно любезен со мной, хвалил мою книгу, говорил, что она сыграет большую роль в популяризации спорта среди народа. А сам в это время сжимал в кармане сложенную вдвое открытку… Видите, видите сгиб? А штамп — Сестрорецк, пятнадцатого мая… Решил, что из Петербурга — я догадаюсь, а из пригорода — нет… Какая подлость! Я всегда и всем говорил о нём только хорошее…

— Бросьте, дорогой Валерьян Павлович, — сказал Верзилин. — Вы в ответ напишите новую книгу. Наше дело — работать и работать. Только своим трудом мы докажем, что мы чего — то добились.

— Нет, какая подлость… В страшное время мы живём… Этот прогнивший строй растлевает людей…

— Перестаньте, — сказал Верзилин, покосившись на дверь.

— А ваша оглядка? Это — что? Это то же самое растлевающее влияние царского строя… Мы боимся каждой голубой фуражки, мы напуганы столыпинскими галстуками… Смешно, даже такой сильный человек — возможно, самый сильный человек в мире — .боится… Люди должны жить без страха за свою шкуру, за завтрашний день, за деньги…

Он снова распахнул форточку. Ворвался грохот моря, и мокрый ветер растрепал Коверзневу волосы. Он резко повернулся спиной к окну, прочно упёрся ладонями в каменный подоконник и сказал взволнованно:

Смелость и сила — таким должен быть наш с вами Никита! И он победит Корду. Судьба нам дала ещё целую неделю.

Он резко оттолкнулся от подоконника, схватил со стола пахнущую краской афишу и протянул Верзилину.

И пока борец читал о том, что бенефис Корды в цирке Чинизелли состоится через неделю, Коверзнев рылся на своём столе. Чего там только не было! Глиняная игрушка лежала рядом с костяным бильярдным шаром; янтарный мундштук был воткнут в фарфоровый графинчик, украшенный французской этикеткой; из–под засохшего кленового листа выглядывал медальон филигранной работы… Коверзнев переворошил всю мелочь, отыскал длинную английскую трубку и, набив её табаком, закурил.

— Прочли? Видите, судьба благосклонна к нам… Недаром я по дороге в типографию… пф–пф… нашёл сегодня эту подкову… Кстати, я первую найденную подкову обещал подарить Нине. Пойдёмте к ней в гости?

«Он у неё свой человек», — тоскливо решил Верзилин.

— Согласны? — спросил Коверзнев.

— В такую непогодь?

— Эта погода как раз для нас с вами. И для Никиты. Но не для Корды. Он сидит сейчас в парном и дымном ресторане и глушит вино. А мы шагаем через разбушевавшуюся Екатерингофку, ревёт ветер, хлещет дождь! Грохот… Навстречу мчится жалкий трамвай… А мы — идём… Идёмте? Это рукой подать — семь минут, всё по Рижскому…

Едва только они оказались за дверью подъезда, дождь и ветер сразу же надавали им мокрых пощёчин.

— Чудесно! — прокричал Коверзнев.

Всё было так, как он обещал: ветер толкал их в спину, забегал вперёд, срывал с них пальто, шляпы; с испуганным звонком мчался навстречу лёгкий трамвай. И Верзилину стало весело.

— Хо–хо–хо! — прокричал он зачем–то в темноту. А Коверзнев ткнул его шутливо в бок.

Когда Нина открыла дверь, Коверзнев сделал вид, что ему попало по лбу, и нарочно выронил подкову на каменные плитки площадки — запредставлялся.

Разматывая шарф, стряхивая воду с пальто, рассказывал оживлённо:

— Знаете, Ефим Николаевич. У меня уже был подобный случай… Ниночка, держи подкову… Не такая, как в Риге, но всё — таки счастливая… Значит, был такой случай… Нина пригласила меня впервые на день рождения… Я — влюблён (сердце у Верзилина больно ёкнуло), но безответно — лицом в грязь ударить нельзя. Надо подарить дорогой подарок. А денег — мало. Понравилась ваза. Цена — с ума сойти. А глаз оторвать не могу — хожу вокруг неё, как кот вокруг сала. Хозяин магазина говорит: есть точно такая же, только разбитая; можно склеить; уступит задаром. Давайте — говорю. Расплатился. Мне её завернули. Будьте здоровы — и я направляюсь к имениннице. Она открывает дверь. Мне — в лоб; ваза — на пол и, конечно, вдребезги. «Ах, говорю я, такая уникальная штука, какая жалость». Причитаю. Нина развёртывает бумагу… и… представьте: каждый осколок завёрнут по отдельности… Ха–ха–ха!.. Конфуз полнейший.