Огонь Прометея - Сергессиан

бытия, тот, невольник умирания, не уразумел, пределов добра и зла не познавши, что все необходимое по природе — благо. А дабы истинно понять это, дабы принять откровенно, должно вести разумную жизнь, свободе единосущную, кою в противном случае тоже невозможно благу сопричислить… Почему столь несправедливо рождение величают благословением и проклятием нарекают кончину? Ведь рождение человека, который в будущем не оправдает своей человечности, превратившись в чудовище, что изрыгает смерчи безумия, кровавый раздор и армагеддон разрушений несущие, скорее стоило бы именовать проклятием, равно как погибель его — благословением. Если же человек жил доброй жизнью, то добрым приличествует назвать и тот момент, когда он впервые узрел свет, и тот, когда он зрел его в последний раз; какова бы ни была смерть (за исключением, ежели ею наотмашь пресекается свершение насущного долга), коль добродетельный остался верен себе, она, своевременная, не причинит ему боли, не заронит в цельную душу ни страха, ни раскаянья, и мудрый предастся ей с тем же отдохновением, с каким встречает сон… Не по смерти обретает он заслуженное воздаяние — в самый миг ее; ибо, взяв все, что мог, все, что смог, оставляет, — не с равнодушием — с благодушием, без трепета — с верой, — ибо вольным отходит… умиротворенным… живым…

Произнеся заключительные слова, Себастиан перевел взгляд к окну, за которым в лилейной дымке, окутавшей горы, робко проявлялся розовеющий лик Авроры60; и после непродолжительного молчания едва слышно выдохнул:

— Светает…

И умолк в созерцании божественного явления…

— Сейчас я прошу вас обо мне не беспокоиться, Деон, — погодя покойно изрек Себастиан, мне в глаза убежденно воззрившись. — Мы увидимся с вами позднее; нужно время, чтобы превозмочь полонившую меня немощь и в должной мере возобладать над собою.

Видя, что я не решаюсь отступить, Себастиан молвил (с мирной непреложностью):

— Доверьтесь мне, Деон.

— Вы не желаете, чтобы я оказал вам помощь? — проговорил я сквозь стиснутую гортань.

— Желаю. Но не теперь… и не посредством врачебного искусства, — ответил Себастиан.

— Как скоро я могу прийти проведать вас? — спросил я, сдерживая вздох, подступивший к сердцу.

— Я дам вам знать… А пока мне бы очень хотелось (поистине важно для меня), чтобы вы прочли это… — Себастин слегка приподнялся и, взяв с прикроватной тумбочки свиток бумаги, перевязанный нитью, протянул мне.

— Конечно, — приняв тот, кивнул я.

— До встречи, Деон…

— До встречи, Себастиан…

VI

Я вернулся к себе. Опустившись на стул у окна, отворил раму и, глотнув морозного воздуха, исторг выдох, обжигающий душу. Златая квадрига Гелиоса61 медленно воспаряла над горами, и алые кони, в нее запряженные, разгоряченно мчась, отбрасывали на склоны пурпурные тени, под коими истаивал туман ночи.

«Неужели Себастиан желает, чтобы этот рассвет стал для него последним? — смятенно размышлял я. — Почему он отказывается бороться со смертью и не дозволяет мне вмешаться — постараться спасти его? Что делать? Как внушить ему обратное? Коим образом направить его волю в иное русло?.. Но имею ли я право перечить утвержденному им решению, навязывать то, что он не почитает для себя надлежащим? Разве в моих силах сдвинуть гору здравой непоколебимости сего человека? Разве способен я прозреть до самой абиссали океан его духа?..»

Из груди моей изошел незвучный, протяжный стон; беспомощно опустилась голова. Тут я вспомнил, что, едва сжимая, держу в руке свиток, данный мне Себастианом. Я аккуратно снял нить, тот скреплявшую, и, развернув листы, исписанные изумительным каллиграфическим почерком, всем сознанием погрузился в чтение:

«Каждый человек — история. Прослеживание жизненной фабулы, называемой судьбою, позволяет диахронически рассмотреть события, суждения и поступки, которыми выписана личность, и тем самым постичь суть оной. Вы познакомились с Эвангелом, но не узнали его. Поэтому я решил, что с моей стороны будет правильно должным образом представить вам своего доброго друга и отца, поведав трагическую историю его становления. Мое повествование будет базироваться на подробных воспоминаниях Эвангела, записанных им после того, как Лаэсий обучил его грамоте; однако конспектировать я буду по памяти, ставя своей целью дать сжатый, но емкий и достоверный пересказ, придав изложению упорядоченную структуру, каковой лишены разрозненные записи Эвангела.

Эвангел родился в предгорном поселении наподобие Амвьяза, у северной оконечности страны. Родители его — зажиточные крестьяне — занимались земледелием и животноводством. Он был старшим ребенком в семье, имея брата на два года младше. С юных лет дети служили подспорьем родителям в помалу разраставшемся хозяйстве, а посему их образование, как дело бесперспективное, не пошло дальше начальных уроков грамматики и арифметики у сельского пастора: братья с трудом могли читать по слогам, писать же не умели вовсе.

Возмужав, Эвангел женился на одной из местных девушек — легкого и простодушного, а вместе серьезно-рачительного нрава. Они выстроили себе уютный дом на околице деревни, подле вечнозеленой хвойной рощицы. В первый же год брака у них родился сын, который привнес в их и без того идиллические взаимоотношения еще большую близость, нежность и отраду. Характер у Эвангела был кроток и любвеобилен; его дух по своей предрасположенности, подкрепляемой безыскусным религиозным благочестием, неуклонно тяготел к добру и правде, сторонясь сомнительного и дурного. Эвангел желал одного: покойной честной жизни в семейном кругу. Но рок судил иначе.

Не прошло и трех лет с той даты, как Эвангел справил свадьбу, когда нежданно началась война, ныне известная под заглавием «Война славного начала». Король, вознамерившись возвратить господство над исстари спорными северными провинциями, утраченными в неудачное царствование его отца, объявил тотальную мобилизацию: наряду с тысячами молодых крестьян, вербуемыми по всей стране, двадцатиоднолетний Эвангел и его девятнадцатилетний брат оказались приневолены вступить в ряды «Непобедимой Армии» генерала Аполинара Громовержца, и под стягом гения сего выдающегося полководца, не ведавшего поражений, оставить родное селение, покинуть своих близких — враз расстаться со всем, что дорого сердцу (и, весьма вероятно, навсегда).

Стратегия генерала Аполинара была стратегией «молниеносных атак», как сам он их называл, делая акцент на слове «молниеносный», поскольку этому приземистому, к той поре порядком располневшему, но бессменно бравому и энергичному командиру на величавом белом коне, Пегасом нареченном, очень уж нравилось уподоблять себя Юпитеру, а свое главное оружие — артиллерию — огненным перунам. И солдаты в действительности почитали пафосного генерала за некое божество, отчего и получил он свой агномен62 «Громовержец». Таким образом, человек сей — выходец из мещанского сословия, но по-дворянски гордый и честолюбивый, который, со скромного чина канонира вскачь прорываясь по карьерной лестнице к самой ее вершине, не будучи еще и тридцати пяти лет,