Демократия по-русски - Антон Баков

Вообще бросается в глаза, что в политическом русском языке прилагательное, добавленное к термину, зачастую означает его отрицание. В результате происходит подмена целого ряда понятий. Судите сами: «революционная законность» эквивалентна незаконности, «народный депутат» – не депутат, а обыкновенный чиновник, приученный голосовать вместе со всеми оптом и «под копирку», а «народный избранник» – человек, которого никто не избирал.

Также оказалось размытым понятие «демократии», которая при большевиках именовалась «социалистической демократией» либо «народной демократией». Например, просоветские диктаторские режимы Восточной Европы назывались «странами народной демократии», при этом, собственно, к демократии они никакого отношения не имели.

Точно так же современные российские политические партии не являются партиями и не занимаются реальной политикой, а политический строй, который гордо именует себя «суверенной демократией», не слишком-то «суверенный» и уж абсолютно точно не демократический.

Так вот Шахрай сделал политическую карьеру именно как юрист. Да, формально юристами по образованию были и последние партийные коммунистические бонзы Горбачёв и Лукьянов, и успешный питерский карьерист Собчак, и даже Путин с Медведевым. Вот только написание законов сделал квинтэссенцией своей карьеры именно Шахрай, а писал он их мастерски. Многие из тех законов, которые были приняты в ельцинской России, придуманы им и его сподвижниками.

Конечно, сегодня, если провести на улице опрос, а кто же такой Сергей Шахрай, то почти никто его толком и не вспомнит. А тогда в глазах народа он был символом коварства, являясь чуть ли не главным виновником Беловежского сговора, будучи соавтором судьбоносного соглашения, которое положило конец эпохи Советской Империи и фактически «похоронило» Советский Союз. Осторожные граждане, которые боялись выражать свои претензии Ельцину, с облегчением «вешали всех собак» на безответного Шахрая.

По легенде, которую я слышал много раз, не считая постоянных переложений этой басни в СМИ, именно мифологический Шахрай стал «могильщиком» не только Советского Союза, но и Конституции молодой Уральской республики, которую он якобы разнёс в пух и прах.

На самом деле это не послушный и исполнительный «винтик» Шахрай, а самолюбивый Ельцин, которого раздражала «самостийность» амбициозного свердловского губернатора Эдуарда Росселя, был против того, чтобы наш регион поднял свой статус до республиканского. Впрочем, сам спор Ельцина и Росселя был крайне нелеп, поскольку новая свежеиспечённая федеральная Конституция 1993 года и так декларировала равенство областей и республик. В результате один буквально ломился в открытую дверь, а другой как будто грозно кричал: не ломись, дверь же открыта!

Опытному Росселю чутье подсказывало, что обвинять в запрете Уральской республики и своей отставке Ельцина – значит, плевать против политического ветра. И так родился миф о коварном Шахрае, который, может, Конституцию Уральской республики и не читал, но всю «песню испортил». При этом Шахрай о поруганной «песне» и слыхом не слыхивал. Наши тихие и заунывные уральские песни вообще плохо слышны в Москве, а уж тогда и вовсе были заглушены танковыми залпами по парламенту 4 октября 1993 года. Так что не будь Ельцин уральцем, неравнодушно относящимся к родному краю, жили бы мы, скорее всего, в Уральской республике. Правда, не очень понятно, какой бы она была.

Яркий эпизод в этом изрядно мифологизированном противостоянии Самсона и льва уральской истории – семейный ужин, который состоялся в моей старой квартире, в доме, построенном аж в 1929 году на тихой улице Тургенева в Екатеринбурге, тогда Свердловске.

Насколько я помню, уходил в историю 1995 год, шёл снег, и ко мне «на огонёк» заглянул лидер партии ПРЕС, в которой я состоял, «целый» вице-премьер Российской Федерации Сергей Михайлович Шахрай.

Шахрай прилетел в Екатеринбург с официальным визитом, был скован протоколом, но предпочёл ужин с моей семьёй официальной трапезе с тогдашним губернатором Свердловской области Алексеем Страховым. В это же время «на огонёк», точнее, на уральские пельмени ко мне «совершенно случайно» заглянули и опальный Россель с супругой Аидой.

Как я теперь понимаю, Россель тогда крайне нуждался в контактах с москвичами. Благодаря таким встречам, как ужин с Шахраем, он как бы доказывал нашему провинциальному бомонду, что и опала его вроде как не принципиальная. Я же по молодости простодушно хотел сгладить те недоразумения, которые, как мне тогда казалось, возникли между Росселем и Москвой из-за Уральской республики. И… убедился в их отсутствии. Впрочем, посидели мы тогда хорошо, что называется, «по полной программе» и точно не «на сухую», так что одного из участников того памятного вечера мне пришлось выносить с «поля боя» на себе…

Тогда я был молодым депутатом нашего областного парламента от шахраевской партии ПРЕС и председателем комитета по законодательству, Россель же являлся нашим спикером. Дружба с Шахраем и его протеже Русланом Ореховым помогла мне согласовать принимавшийся «через не могу» Устав Свердловской области с Главным правовым управлением президента России, что команда нашего оппонента – назначенного Ельциным губернатора Страхова – не без оснований восприняла как предательство Москвы.

Так что в затверждении автономных прав Урала Шахрай сыграл роль, прямо противоположную той, которая ему приписывается.

Как же я познакомился с Шахраем? Случайно. Немного, около года, в 1993—94 гг., я прокорпел у него в Министерстве по делам национальностей, научился там работать с документами, а также ненароком вступил в свою первую партию – это был шахраевский ПРЕС. Вообще, партий и тогда уже было много, но некий общественный консенсус ещё существовал. И олицетворяли его не Шахрай или Гайдар, а Ельцин. А потому не удивительно, что я и пополнил в конце 1993 года ряды именно одной из проельцинских партий.

Кстати, в 1993 году обе партии – и Гайдара, и Шахрая – прошли в Думу! Причём ПРЕСу удалось сделать это практически без предвыборной кампании. Просто тогда уставшие от исторических встрясок россияне тосковали по единству и согласию. Кстати, это иррациональное чувство весьма эффективно «попользовал» в 1999 году Борис Березовский, создавая «чисто конкретно запутинскую» партию «Единство»…

Но это будет позже, а с ПРЕС-а в 1993 году начались мои политические «американские горки». Вообще, так вышло, что в своей жизни я сменил много партий – и всегда это происходило если не по любви, то, во всяком случае, по дружбе.

Из-за симпатий к Сергею Шахраю я втянулся в партстроительство и в 1993—1995 гг. создал и возглавил областное отделение «Партии российского единства и согласия». Во время дружбы с Эдуардом Росселем в 1995—1998 гг. я руководил екатеринбургским отделением «Преображения Урала». Для своего друга Малика Гайсина в 1998-м я создал областной «Промышленный союз». Для Александра Буркова в 1999—2002 гг. – «Май». Потом, в 2002—2004 гг., стал первым лицом областного отделения «Партии Возрождения России», потому что дружил со спикером Госдумы Геннадием Селезнёвым. Кстати, общаться с ним мы начали ещё в 2000 году, когда он зазвал меня вместе с «Маем» в своё общероссийское движение «Россия». В 2004—2008 гг. в моей жизни, благодаря дружбе с Чубайсом, Немцовым, Гозманом и Белых, появился «Союз правых сил». В 2010—2012 гг. я состоял в «Партии Дела», которую помогал создавать моему другу Константину Бабкину. И только в 2013 году я решил реализовать индивидуальный проект, партию для себя любимого – Монархическую.

И это моя девятая партия! Даже у Ивана Грозного было меньше жён. Как правило, для поддержания собственной самостоятельности я обычно возглавлял свердловскую региональную организацию и переходил в новую федеральную партию уже вместе со сложившейся командой единомышленников. Все эти федеральные партии обычно были очень недолговечными, но идеологически близкими нам.

Когда эти организации рано или поздно «увядали», мне приходилось искать новых московских партнёров. Расставание с бывшими единомышленниками всегда происходило бесконфликтно, исключением стал только разрыв с Росселем, но и эта ссора произошла уже после заката «Преображения Урала».

Идеологией большей части моей жизни оставалась социал-демократия, приправленная федерализмом. Исключение, конечно, составляет моя «младшенькая» – Монархическая партия. Но давайте зададим риторический вопрос: должны же были мои взгляды эволюционировать за 20 лет?