Ушма - Алексей Наумов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я долго сижу тем вечером в пахучих и клейких ветвях, глядя как ночь размеренно опускается на участки, скрадывая очертания притихших домов и переулков. Я грежу, пока встревоженная мать не выходит на улицу и не зовёт меня. Только тогда я неохотно спускаюсь на землю, но тот вечер, та неожиданная близость потемневшего неба, те огни в маленьких домиках, разбросанных среди облетающих садов, навсегда остаются во мне, столь же близкие, сколь и недостижимые, как сама жизнь.
Следующим летом, я еду на две смены в пионерлагерь, а после, с мамой, на Чёрное море и на даче отдыхаю всего неделю, в самом конце сезона, когда многие уже разъехались. Всё вокруг идёт своим чередом и никто, кажется, уже и не вспоминает толком о прошлогодней драме. Отец весь в работе — кроет железом крышу на хозблоке, Настюков в больнице — проблемы с сердцем, вечная баба Света скончалась осенью — инсульт, и только человек-пароход Степаныч по-прежнему бороздит просторы дач, оставляя за собой клубы дыма, но его взгляд потерял прежнюю страсть, так что при встрече, я, вместо привычной робости, неожиданно чувствую глубокую жалость к этому одинокому старику.
Не знаю почему, но я тяну с посещением участка Анюты почти до самого отъезда. Только когда уже пора убирать велосипед на зиму, я прошу подождать 10 минут, вскакиваю седло и несусь на соседний переулок. Моё сердце скачет так, что я с трудом дышу и вынужден сбавить обороты.
Я слезаю с велосипеда и прислоняю его к ворота. За ними горбится рыжий жигуль. Струпья краски слетают с него и лежат вокруг, как опадающая листва. В воздухе все ещё можно различить кислый запах пожарища.
Я подхожу к калитке и дёргаю ручку. Она жалобно скрипит, но не поддаётся — кто-то обмотал её цепью и закрыл на большой замок. Смотрю сквозь прутья и вижу на остатках камина мягкую смятого и полинявшего плюшевого медведя. Его черные глаза-пуговки смотрят прямо на меня, словно спрашивая, как же всё так получилось. У меня нет ответа, а если и есть, то он запрятан так глубоко, что легко его не найти.
Я смотрю направо, на близкий лес, на черный провал тропинки в нём, на злополучный куст, где я в последний раз видел Анюту. Я вижу её так ясно, что но на мгновенье чувствую её запах — цветочное мыло и что-то мятное. Всё же, в голове у меня отпечатался другой её образ — тоненькая фигурка в лёгком летнем платье, обдуваемая невидимым чёрным ветром. Быть может, она стоит там, в глубине леса, на тропинке? Я качаю головой. Конечно нет. Там ничего нет и быть не может. Всё кончено. Я сажусь на велосипед и спешу домой. Ветер с поля приносит запах луговых трав. Я закрываю глаза и качусь вперёд глядя, обдуваемый тугими струями ветра. Всё кончено, несётся у меня в голове… Всё кончено… В эту ложь легко поверить и я верю… Всё кончено, повторяю я, в такт своему движению… Всё кончено…
ЧАСТЬ II. Хозяин
Глава 1
Брата он не любил. Его и не за что было любить. Грубый, вспыльчивый, жестокий, Сергей во всем повторял отца и когда того не стало, он естественным образом занял его место, и теперь все в доме боялись его.
«Горилла» называл его про себя Олег и старался сбегать из дома, когда брат возвращался пьяным. Вид тяжёлого, обезьяньего лица Сергея, с застывшей на нём гримасе тупой, звериной ярости наводил на него ужас. Он физически чувствовал, как что-то каменеет у него в районе желудка. Этот камень остаётся лежать там надолго, иногда по нескольку дней, причиняя тупую, вяжущую боль, словно он и вправду проглотил булыжник. Он ненавидел себя за этот страх и часто рисовал в своём воображении картины, в которых он усмиряет брата, ставит его на место. Иногда это помогало и камень в желудке начинал таять, но брат вновь приходил нетрезвым, и всё повторялось заново.
Со временем, картины расправы с братом становились всё более жестокими, и чем страшнее были кары, которые Олег насылал на него, тем быстрее ему становилось легче, и его живот становился мягким. Он знал, что всё это понарошку, и не боялся калечить брата в своих мечтах. Он только никак не мог его убить. В последний момент, он всегда его отпускал — окровавленного, полуживого, молящего о пощаде, но живого. Этого ему было достаточно. Пока.
Однажды, когда матери не было дома, брат в припадке бешенства с силой швырнул его через стол, за то, что тот недостаточно быстро принёс ему папиросы. Тогда Олег сломал себе левое запястье и так сильно ударился головой о пол, что за мгновенье до того, как потерять сознанье, ему показалось, что он видит стоящего в углу своего мёртвого отца. Матери он тогда сказал, что упал с дерева и она, сквозь слёзы, сделала вид, что поверила.
Это было для него ударом. У него что-то оборвалось внутри. Нет, он не разлюбил её, мать была для него всем, просто Олег вдруг почувствовал себя свободным от неё, от её любви и тепла, и эта ужасающая, противоестественная свобода обрушилась на него точно вода из прорванной плотины, закружив безумном водовороте, не давая возможности ни дышать, ни чувствовать.
Через месяц, когда рука почти зажила и голова уже не кружилась, трое ребят из школы в который раз решили поиздеваться над ним после уроков. Они скрутили ему руки его же шарфом, стащили шапку и ткнули лицом в сугроб. Они держали Олега в снегу, пока его лицо не окоченело, и боль насквозь не пронзила голову. Он знал, чего они ждут — просьбы о пощаде, но в этот раз он не собирался унижаться. С тёмной радостью он терпел жгучую, леденящую боль, пронзающую виски, желая себе ещё больших страданий и вдруг осознал, что боль исчезла, оставив его одного, парящего в густом белом тумане.
Это новое
