Журнал «Вокруг Света» №04 за 1972 год - Вокруг Света

А Ондрей — он звериный язык зна-ал... Догадался — леший невидимой рукой белку обороняет.

Медную пуговицу расплющил, в ствол шомполом загнал: «Погоди ужо!» Выстрелил. Пошел по лесу стон, гул... Белка наземь пала; по лесу старичонко — бела шляпа, черны поля — побежал, рукой трясет. «Я не шутки шучу! — Ондрей говорит (а сам жалеет — знакомый лесовик!). — Ничего, залижут тебе зайцы лапу-ту...»

Мера Ондреевой силы

Мужики сидят на кряжике; промеж них — разговор.

«Нету меры Ондреевой силы!» — «Есть мера!» — «Нету!»

Поспорили. Сговорились Ондрееву силу испытать.

Нагрузил один мужик полон воз снопов; нивья в низинке, рига на кряжике; лошадь не тянет. Ондрея зовут: «Помоги!»

Ондрей силы не жалел: со всей охотой плечом к возу приналег. А сосед вожжи на конец оглобель намотал — коню некуда деваться, конь назад пятится.

«Худ конишко у тебя. Ох, худ, что делать, ав-вой!»

«Коня выпряги, сзади толкай; я за оглобли возьмусь».

Мужики за ольхами сидят, опять спорят:

«Нету меры Ондреевой силы!» — «А знатью его мера есть...»

Видят уж, чего мужик спромыслил: он сзади встал, в спицы колес тележных черенок вил вставил. Ондрей до земли склонился, кровавый пот роняет; за телегой борозды, как за сохой. Колеса не вертятся, землю пашут. Взошел с возом на кряж Ондрей; повернулся, домой побрел, на лавку пал. Мужики согласились:

«Нет меры Ондреевой силы! Нет Меры доброте его и кротости. А и нет меры мужицкому нашему неразумию...»

Великая тора

Надтреснутые долбленые лодки-однодеревки («рухть!» — назвал их мне старичонка с коромыслом; сказал — как кашлянул; торопился, расплескивая воду); в зеленые холмы вросли столетние, цвета старого серебра избы; вокруг золотые, в перелесках, поля. Сюда, в Горнее Шелтозеро, я шел по знойным, пахнущим переспелой земляникой и молодой малиной полям.

— Чаю пить! — торжественно пригласил меня дед — тот, что пробегал с коромыслом.

Я закрыл этюдник. На огромном семейном столе в просторной избе разводил лары крохотный самоварчик. В дедовых глазах — детская радость.

— Вижу, человек идет. И за водой! Мой самовар скорее всякого другого в деревне поспевает! Литровый. Это моя Шултаполай! — хвастался самоваром разговорчивый дедушка. — По-русски сказать — Шутливая Пелагея... шутница.

Крохотный самоварчик в этот день кипел не переставая; я протоптал кратчайший путь — по крапиве — на колодец; в избу постепенно набежало старого и молодого народу, тесно обсели по лавкам стол. Это здесь слышано было про незапамятную старину, бородатого мальчика Барда и про обыкновенную жизнь хозяина, девяностолетнего Георгия Федоровича Зайцева.

В холодных росистых сумерках, торопясь по теплой пыли полевого проселка обратно в Шелтозеро, я вспоминал рассказы старого вепса, останавливался, записывал, шел дальше. Вот один из этих рассказов:

— Дак ведь раньше-то в бога веровали!

Был, говорят, у нас в Горнем крестьянин Калина. Сильно верующий! Ежели рыба в вершу попадется, хлеб родится хороший — иконам от него почет. Велит полотенцами их обвешать, на вербяные веточки ленты повяжет. «За добро, — скажет, — добром плачу! Но ежели что!..» И правда. Чуть неувязка — сейчас иконы на улицу выволочит, почнет их прутьем сечи, да с приговором: «Лихое — лихому! По собаке корм! Не знаешь чести — вот тебе палок двести!» Аж запыхается, замается от усердия веры! В страхе держал Калина святых — и жил справно. Ему ли с попом-то не сладить, хотя бы и с Ожегой!

Ожега был попище здоровенный; в Шелтозере службу правил. Пожнями, лесовыми нивьями Калина с Ожегой — соседи.

Калина ночью косил. Жена сено сушить осталась, мужик домой пошел. Днем думает: «Дай схожу ельник повырублю; маловата пожня!» Идет — слышит: жеребячье ржанье по лесу: «Го-го-го!..» Он шагу прибавил — видит: попище Ожега за бабой Калинкиной по стерне топает, медный крест по волосатому пузу хлопает, патлы по ветру... Баба тоже хороша! Ей бы «караул!» кричать, а она: «Хи-хи-хи!» Известно, баба без мужика — репная нивка без изгороди... Взял Калина лесину осинову, выстал перед Ожегой: «Сгинь, пропади, нечистая сила!» — «Да что ты! Да я п-пастырь!» — «Видел я, как ты пас... по-лешачьему ухал! Сгинь — перекрещу!» И «перекрестил» попа лесиной. «Сгинул» Ожега в кусты, в ольшаник, в малинник. Домой приволокся — в кровищи. Ему: «Что да как, ох да ах!» — «Медведь напал!» — говорит. Но зло затаил...

Во святую троицу народу на литургии в церкви множество. У правого клироса мужики и парни в нарядных кафтанах, в нашейных платках (вот мода была!), пестрыми кушаками домодельными подпоясаны. У левого клироса — бабы: на вышитых рубахах сарафаны, на сарафанах — кумачные передники, головы под кокошниками. Девки тут же; у них взгляд смелей; передников нет, коса на груди. У них воля своя — любуются попом Ожегой, румяным, в золотой ризе; и на всю церковь возглашает поп в ектеньях, гулко, как в бочку: «Миром господу помолимся!.. Все-е, кроме Калинки!»

Встрепенулся Калина: «Тебе бы за это, не говоря худого слова, — в рожу: за волоса да в небеса! Ну, да собака и на свой хвост брешет! Пойдем, мужики; боле мы сюда не ухожи!»

Собирается Калина Горнешелтозерский аж в сам Новгород Великий — путь туда издавна ведом славутным вепсским каменотесам. В берестяном кошеле — клевцы, клинья. Будет делать Калинка жернова новгородцам. Станет ходить по церквам и монастырям, по теремам и черным избам. Доберется и до набольшего попа — митрополита: дело есть!

...Весной привез Калинка из Новгорода грамоту: разрешено-де строить церковь — выставку Шелтозерско-Бережного погоста — нонешнего Горнего Шелтозера. Где место храму? Запрягли жеребца, в постромки — бревно; гикнули... Помчался неезженой жеребец, на кряжик вымахнул — стал, заржал, гривой всколыбнул, копытом топнул: тут! Только обмерили место для клети, положили под углы по камню, под камни — по деньге да петушьей косточке; только стали от угла до угла промерять веревочкой — не наперекосяк ли? — бабы заголосили. Поднял Калина голову: идет поп Ожега! Крест за спину закинут; в руках шелыга; ряса подоткнута. Топочет, как волк кованой. За ним причт движется; дьякон, дьячок, пономарь — молчат; а с просвирня волочится, дак она нестерпимо даже орет — своих подбадривает.

Конешно, наши горнешелтозерские ребята топоры от греха — в крапиву. Просвирня думала — испугались; она пуще заголосила. Наши бабы ей отвечают, конешно, стараются тоже.

Тут Калина выступает с мирным предложением: «Что ругаться — не пора ли подраться? Не все горлом — ино и колом!»

Перво — два сильных, могучих богатыря сцепились — Калина да Ожега. Ожега силен — тяжел, Калина легок — увертлив. Ожега медвежьим обычаем пошел: воздух лапами молотит, глаза от злости закрыл! Да наткнулся Ожега на кулак, перевалил его Калина со щеки на щеку, постриг попа без ножниц, испек ему пирог во весь бок, завернул салазки... Такой другой драки и старики не упомнят. Великая тора! (1 Тора — драка, побоище (вепсск.).)

А там уж мужики наши дьячку косицу оторвали — и чаю пить пошли. Дьякон по дороге к Шелтозеру пыль вздымал. За ним сгоряча старичонко ветхой (моих лет) кинулся, клюкой, знаешь, помахивает, лаптями загребает. Дьякон глянул — погоня за ним, а сколько мужиков — не видит! Пыль, дак... Он сапожищи скинул — легко бежать — радуется: мужики, мол, пока сапоги делят — отстанут. «Вот уж хитрой я!» — дьякон-то, собой довольной, ржет. А дедушка сел на обочину — переобувается, ворчит: «Вот-де, коли догнал бы!»

...Уж просвирня у кумы своей в Горнем вторую дюжину кружек чаю пила — все Калина с Ожегой ратился. Поп изловчился — уж было сбил да поволок, ажио брызги в потолок... Наши мужики, как чаю попили, набежали, Ожегу повалили, отмолотили, по дороге к мельнице бросили. На другой день шелтозерски приехали — подобрали. Деревянная церковь, шатровая, «кораблем» (1 Выстроена «кораблем» — тип шатровой церкви: последовательно с востока на запад прирубаются клети алтаря, собственно церкви, трапезной, сеней.) была выстроена и стояла двести с лишним лет. Названа: церковь Сретенья — встречи, значит. (Не Ожеги с Калинкою встречи, конешно... Это только так смеялись.)

Нынешню-то каменную церковь уж недавно выстроили, лет сто двадцать назад. Да нет нонче того усердия в делах веры, нету...

Бывальщина

Подозрительно быстро заснули ребятишки. Мы, несколько стариков и я, сумерничаем. Быстро наливаются синевой окна. Самое время перевести разговор от обычной нескончаемой беседы стариков о житье-бытье на былички. Здесь, у вепсов, водяные, лешие, домовые, эти герои быличек, воплощенные силы природы, духи жилища — существа добрые, иногда простоватые. Они помогают человеку, часто сами нуждаются в помощи. Языческие, пантеистические представления сохранились у вепсов в первозданном древнем обличье, не искаженном представлением христианской эпохи о «нечистой силе».