Журнал «Вокруг Света» №04 за 1972 год - Вокруг Света

Самолеты улетают в горы

Снега, ледники, облака. С самолета земля Киргизии похожа на освещенное штормовое море, или белую пустыню в высоких снежных барханах вершин. Три четверти территории республики занимают горы Тянь-Шаня и Алая, нигде земля Киргизии не опускается ниже 500 метров над уровнем моря. Если в ночном полете приглядеться к тучным телам хребтов, увидишь россыпи огней на дне ущелий и огни перевалов, так похожие на близкие звезды. Долго и трудно добираться к этим огням крутолобой тропой или дорогой в частых серпентинах; трудно, но куда быстрей — воздушной трассой, пролегающей в лабиринте ущелий. Для кого же прокладывают воздушные тропы в небе Киргизии? И кто прокладывает их? Об этом наш рассказ...

Чабаны Алая

Дорога на Алай занимает сегодня 25 минут. Обыкновенный пассажирский рейс Ош — Дарауткурган заменил долгий путь по Великому Памирскому тракту. ЯК-40 научился прыгать через Алайский хребет.

Сидим в тепле, огонь в печи светел, как в каждом добром киргизском доме. Едим нежное разваренное мясо с мягкими, как козий пух, алайскими лепешками. Я вспоминаю слова Марко Поло:

«Все двенадцать дней нет ни жилья, ни травы; еду нужно нести с собой. Птиц тут нет оттого, что высоко и холодно. От великого холода и огонь не так светел и не того цвета, как в других местах, и пища не так хорошо варится...»

Яковод Шукур Джолдошев смеется: «Вот выдумщик этот Марко Поло!». Смеется его младший брат чабан Рыскул, хихикает их старая беззубая мать, хохочут ее маленькие внуки, хоть не понимают, над чем все смеются. А нам, приезжим, кажется, что не таким уж фантазером был Марко Поло, говоря о суровости этого края...

Вспоминаю дорогу к чабанам. Ветер хватает поднятую колесами пыль и несет впереди машины. Шоферу часто приходится останавливать «газик», чтобы отыскать колею дороги. Пыль лезет во все щели, сушит губы, скрипит на зубах.

Дорога кончилась, и дальше к чабанам поехали верхом, но все одно с ветром нам было не по пути. Он шел с ледников к долине, мы поднимались в горы. Мы щурили от пыли глаза, лошади низко, к самой земле, клонили головы. Отчего-то в этой дороге вспомнился старик Дюшембай; лицо у него темное и морщинистое, как кора старого карагача, глаза выгоревшие от света и солнца за многие десятки лет и бороденка такая седая и жидкая, словно ее ветер языком вылизал. Старик встретил нас на аэродроме в Дарауткургане. Говорят, он встречает и провожает все самолеты, какие прилетают на Алай. Идет к самолету, и за ним всегда неотступно без привязи, как верный щенок, шествует верблюд, тоже старый, с полысевшими горбами.

— Давно ли здесь живете, ата? — спросили мы Дюшембая.

— Отец здесь родился, отец отца тоже здесь родился и отец деда...

Рядом с нами ехал седло в седло молодой ячий фельдшер Курсан. Он не так давно вернулся с Урала, где служил в армии, и теперь уверяет нас, что лучше Алая нет земли на свете. Как тут не задумаешься: отчего, почему ему кажется так? Совсем рядом, за хребтом, — Ферганская долина, там на жирной земле растет хлопок, и меньше ста километров нужно идти на запад, чтобы попасть в таджикский поселок Джиргаталь. Это оазис. От густой зелени он издалека похож на зеленое облако. А на Алае за короткое лето едва успевает вызревать овес; здесь от большой высоты у человека без альпинистской акклиматизации будет «кругом ходить голова» и глаза начнут слепнуть от близкого солнца и ярких снегов.

Высоко в алайских пустынных ущельях растет арча. Растет не на черноземах, а там, где корнями нужно воду выжимать из камня, где ее пытаются расстелить по земле ветры да «кочко» — снежные обвалы. Но арча к солнцу тянется, хоть и ствол у нее гнутый и узловатый и ветви растрепаны бурями. Но попытайтесь дерево, веками жившее на трудной земле, посадить на землю оранжерей — усохнет; так и люди алайских пастбищ, еще в далекие-далекие века начавшие кочевье по земле гор... У них и у арчи одна почва под ногами.

Алайцы темнолицые и узкоглазые от чистого солнца, от больших снегов близких вершин. У них чаще молчание и скупая песня, чем пустое слово. У них грубая пища и трудные, высокие перевалы. У них первый закон — расстеленный перед человеком, перед путником дастархан. Есть у них в низовьях долины добротные дома. Да только гостят они в собственных домах недолго. Детей на учебу отправят, юрты залатают, старые чапаны и тулупы на новые сменят и опять в путь — зимой на зимовья, весной на самый жданный у киргизов праздник — праздник открытых от снега перевалов. Тогда наденут алайцы лучшие одежды, навьючат на лошадей походные нехитрые пожитки и погонят стада на высокие травы пастбищ.

Из дома принято выходить во двор, а мы из юрты Шукура шагнули прямо в горы. Дверь открыл — и вот он, Алай. Первый раз для нас успокоенный, без ветра и без пыльных бурь. Долина внизу в вечерней густой дымке. И воздух морозный и густой, как мелководье, встревоженное веслом. Потеплели, словно ожили от косого закатного света, неповоротливые валы предгорий, и поднялся над долиной белым чудо-островом семикилометровый пик Ленина. Рыскул погнал с крутого склона отару, чтоб поставить ее на ночевку поближе к дому, подальше от волчьих стай. В закатном свете полилось со склона «золотое руно». Мы стояли с Шукуром, курили, смотрели, как у снеговой линии яки плотным кругом устраивались на ночлег.

Улетали мы из Алая опять на ЯК-40. Провожать самолет пришел старик Дюшембай, а за ним, как всегда, следовал верный верблюд. Машину поднимал в воздух командир экипажа Фиат Дамин, его на Алае все хорошо знают. Это он учил ЯК-40 летать через Алайский хребет, садиться и взлетать на тогда еще непривычной для реактивного самолета высоте — 2500 метров.

Сколько раз он летом вхолостую — без пассажиров — садился и взлетал! Двигатель в разреженном воздухе не запускался с первого раза...

Самолет сделал круг, чтоб набрать высоту, поднялся вровень с пиком Ленина, и Алайская долина обернулась глубокой синей чашей со снежными зубчатыми краями хребтов.

Лавинщики

Вертолет — верный помощник лавинщиков. Полеты над заснеженными горами для них так же обычны, как и пешие снегомерные маршруты.

Название Тогуз-Тороо означает «долина, с девяти сторон окруженная горами». Летом долина до краев залита солнцем, зимой завалена снегом. Зима 68-го года, на редкость суровая и снежная, отрезала чабанские зимовья и поселки от Большой земли, упрятала травостои, и начался джут — падеж скота от бескормицы.

Тогда и мы угодили в этот белый плен. Вертолет поднялся в Нарыне с травы, а сел в Тогуз-Тороо по брюхо в снег. Прилететь-то прилетели, а улететь не дала погода. Мы сидели и выжидали, когда расчистят дорогу от снежных обвалов.

За сутки бульдозер прошел метров триста, и все понапрасну — со склонов сползали лавины и опять засыпали дорогу. Началась пурга, и бульдозер опять двинулся вперед. Только впереди шел поводырем дормастер. Его согнутая спина, машущие руки и пустые крики в пургу были маяком для бульдозериста. Но в какое-то мгновение с глаз бульдозериста исчезла эта спина и руки, их покрыла снежная волна лавины. Дормастер погиб...

Через несколько дней, когда унялась пурга и снег чуть смерзся, мы увидели, как со стороны Большой земли, с перевала Ой-Каин, стали спускаться люди. Их было четверо, но они оставляли один ровный лыжный след. Это была оперативная группа Киргизской метеослужбы. Она пришла, чтоб искусственно обрушить лавины и освободить дорогу от снега. Началась работа. Люди копались в снегу, писали колонки цифр, на карте дороги рисовали длиннохвостых головастиков — предполагаемые лавины— и сожалели о том, что «сюда нельзя притащить минометы». Взрывчатку пришлось подвозить «воздухом». На вертолете прилетели и взрывники. Вот тогда и появилась долгожданная возможность нам улететь. Но мы раздумали.

— Эй, корреспонденты! — кричит крепкий парень с густой цыганской бородой. Он сбросил тулуп, остался в одном свитере, на спине у него бумажный мешок со взрывчаткой.

— Погрейтесь малость. Дела хватит на всех, и острых ощущений тоже.

Сорок килограммов аммонала на горбу, шаг, еще шаг. Лестница, выбитая ногами на верх гребня, стала скользкой. Ноги трясутся, руки немеют, щеки мерзнут, на лбу пот. Качнуло раз, еще... Чернобородый подставил плечо и помог снять мешок.

Потом взрыв, пошла лавина, оголился склон. У костра из нескольких поленьев и солярки греем руки и банку тушенки. Закопченная от солярки банка ходит по кругу. Смотрю на этих «снежных людей», вспоминаю, кто из них кто... Вот этот, с седой бородкой, очень серьезный и деловой, с револьвером на боку, в куртке и в капюшоне из лохматого собачьего меха, — Николай Васильевич Максимов, хозяин всего снега и льда Киргизии, начальник снегомерной гидрографической партии. А этот — с таким же клинышком бороды, только еще не седым, и не такой серьезный, и без револьвера — Володя Зябкий. Бородач, что пригласил нас таскать мешки, — Юра Баранов. У них с Зябкиным на счету по нескольку сот обрушенных лавин на дороге Фрунзе —Ош и на иныльчекской трассе. А этот четвертый и единственный безбородый — Виктор Фатеев, такой худой, что ему не в горы ходить, а на равнине стоять и от ветра качаться. А он так мешки таскал, что за ним не поспеешь... Фатеев — инженер-гляциолог, на его душу приходится 6578 ледяных квадратных километров.